— Тебе привет от отца, Никита, — сказал Русьев. — Здорово мы с ним покрошили фашистов тогда под Констанцей.
— Расскажите, — попросил Фрол.
Но Русьев был плохим рассказчиком. Мне он подарил набор цветных карандашей и ящик красок, а Фролу — часы, которые светились в темноте и отбивали, если нажать кнопку, время. Фрол был в восторге.
— Ну, Фролушка, учись лучше всех, будь гвардейцем, — пожелал на прощанье Русьев. — До свиданья, сынок!
Когда он ушел, Фрол принялся всем показывать часы и заставлял их вызванивать часы и минуты.
— Вот какой у меня усыновитель!
Я спросил:
— Почему ты называешь его усыновителем?
— А что?
— Это как-то нехорошо. Он тебя сыном зовет; зови его отцом.
— Отцом? Нет. Уж тогда я лучше буду звать его Виталием Дмитриевичем. Ты знаешь, Кит, я своего отца никогда не забуду.
— Он был добрый?
— Ну, чтобы очень добрый, я бы не сказал. Случалось, он меня и ремнем драл, но всегда за дело. Виталий Дмитриевич — этот помягче, хотя тоже крут. Ты помнишь, как я на катер просился, а он отказал?
— Помню… Фрол, а ведь ты тогда плакал!
— Кто, я?
— Ну да.
— Выдумываешь! Моряки никогда не плачут. Это мне что-то в глаз попало… Сам знаешь — комары, мошкара, букашки…
— Мошки, блошки, таракашки! — подхватил я.
Фрол сердито взглянул на меня.
— Виталий Дмитриевич… — повторил он несколько раз. — Виталий Дмитриевич… А ведь это, пожалуй, лучше, чем «усыновитель».
— Идите получать письма, — позвал дневальный.
Я получил письмо от мамы; Юра — два письма: от матери из Сибири и от отца из Новороссийска; Бунчиков — целую пачку писем из Севастополя, от учеников той школы, где он когда-то учился.
— Как они меня вспомнили? — удивлялся он. — И откуда они знают, что я в Нахимовском?
Илюшу отец извещал, что ему все-таки удалось «закрыть свой военный счет» не на четырнадцатом корабле, а на пятнадцатом, потому что возле Варны он утопил последнюю в Черном море фашистскую подводную лодку: она забилась в одну из бухт и отсиживалась, неизвестно на что надеясь. «Это был поединок один на один, и фрицы дрались с отчаянием осужденных на смерть», — писал Поприкашвили сыну.
Четыре письма получил Протасов. Это были опять аккуратные треугольнички, на которых адрес училища был написан одним и тем же почерком. Протасов долго сидел на койке, разбирая послания.
«Значит, у него есть кто-то, кто о нем думает», — решил я.
Вскоре выяснилось, откуда Протасов получал треугольнички.
Я был помощником дежурного по училищу, и вахтенный вызвал меня звонком вниз. Спустившись по парадному трапу, я увидел маленькую девушку в синем костюме, на лацкане которого поблескивал орден Ленина. Из-под шапки темно-русых волос на меня смотрели озорные серые глаза. Девушка улыбнулась, по-видимому, удивившись, что дежурный — и вдруг не взрослый.