— Но вы-то, я вижу, сделали своих моряками.
— Тружусь. Тружусь, батенька, служат…
Разговор наш продолжался в кают-компании за ужином, когда мы ошвартовались у пирса.
— Специальность не выбрали? — спросил он, попивая чай под оранжевым абажуром.
— Да пока еще — нет.
— Идите на малые корабли.
Я знал, что каждый хвалит свое. Штурман обязательно скажет, что лучше специальности штурмана нет на флоте. Минер будет агитировать за свою, артиллерист вспомнит, что артиллерия «бог войны»; мой отец признает только торпедные катера, а подводник всегда убеждает, что самая прекрасная жизнь под водой.
Но Бочкарев повторил убежденно:
— Идите на малые корабли, Рындин! Здесь вы должны знать все без исключения. Вы должны быть и штурманом, и артиллеристом, и первоклассным минером, и политработником, и хозяйственником. Трудновато? А вы что, боитесь трудностей? Я, например, счастлив. Да, я, Рындин, счастлив, — повторил он. — Не примите за хвастовство, но я могу заменить любого специалиста на моем корабле. А это значит — я могу любого проверить. И каждый матрос, старшина — вот здесь у меня, на ладони. Я знаю их всех. Я знаю, кто их отцы, матери и невесты. Теперь они идут ко мне со всеми своими горестями и со всяческими заботами. Я им на корабле — отец. А этого достигнуть нелегко. Другой офицер, бывает, ищет популярности легкой — и попадает впросак. Знаете, что за страшное зло на корабле — панибратство? Это похуже чумы. Вот я играю с ними в «козла»; но и играя в «козла», батенька, будь командиром. (Я с первых же дней пребывания на «Сенявине» заметил — Бочкарев всегда и повсюду был командиром.) Люби их — они это хорошо чувствуют, спрашивай строго с них — не обидятся, тоже поймут. Вот и вы — поживете с ними — поймете, что может чувствовать командир такого, как мой, корабля. Он да люди мои — все чем я живу. Они — семья моя. Я ведь с прошлой летней кампании — бессемейный… — Он нахмурился. — Жена красива была, да глупа. Актер один на декламацию взял. Все стихи ей читал, да романсы пел — соблазнилась. Теперь они в Ашхабате. А денег у меня просит, — усмехнулся с горечью Бочкарев. — Считаю: в семейной жизни — не повезло. Отец с матерью тридцать пять лет живет и доволен, не кается. А я вот…
Он поднялся из-за стола и пошел в кубрик посмотреть, как спят люди. Я отправился к себе, вынул из ящика портрет Антонины. Ее ясные глаза улыбались. «Нет, ты всегда будешь со мной, Антонина, всю жизнь, и никто нас не разлучит — никогда!» Взглянул на портрет матери. Иногда мне казалось, что я вернусь в Ленинград, приду на Кировский, и мать выбежит на звонок и воскликнет радостно: «Наконец-то!» Но тут вспоминался холмик на кладбище, засыпанный сухими кленовыми листьями… Нет, никогда я ее не увижу!