Римская мечта: учителя спят с учениками. А что в этом, собственно, такого? Можно понять по-человечески: Мне же за подобную изысканность вкуса будет светить луна сквозь решетку и заматеревшие урки по очереди сыграют со мной свадьбу. В случае неуместной строптивости мне ткнут шилом в почку или задушат подушкой, что само по себе, может быть, совсем и не плохо для жертвы группового изнасилования. Красная советская рожа с кокардой опять грозит мне жирным пальцем: «Эх и пиздец тебе будет, пидарас ученый. Вот ручка и бумага — пиши свою грязную историю:» Не кипятитесь, товарищ сержант, я все уже давным-давно написал, и более чем подробно. Если бы передо мной стоял выбор, кем родиться в будущей жизни, я, нисколько не колеблясь, хотел бы снова родиться геем в любом обществе и в любой эпохе. Свою перверсию я открыл (осознал) в школьном возрасте. Мне было 12 лет. Двумя годами позже я признался в любви своему первому мальчику, но мой избранник, вместо того, чтобы поцеловать меня, врезал мне по челюсти. Зато следующие попытки были более успешными: Бог мой, в розовой юности я несколько раз влюблялся в девочек и имею порядочный гетеросексуальный опыт, но даже самая свежая и привлекательная нимфетка мальчикового типа не заменит мне грубоватого фавна с первым пушком над верхней губой и озорными глазами! Как я понимаю этих одиноких мужчин, подолгу смотрящих через ограду школьного двора как резвятся мальчишки — наверное, только я, своим особым зрением, и примечаю этих непростых прохожих. Некоторых я уже знаю в лицо и по-своему ревную к зверенышам своего заповедника: Но все мальчишки мне казались теперь слабыми отражениями, частными составляющими образа Дениса — иногда я замечал твой жест, твою улыбку у других, но это был твой жест, твоя улыбка. Я также осознаю, что подобные зеркальные ловушки весьма опасны для любвеобильной и нежнейшей личности, и было бы глупо думать, что я запечатал свою любовь клятвой верности, но с каким аппетитом вы стали бы хлебать суп после изысканного десерта? Я давно знаю, что там мальчишки прячут в штанах, как распаляет ураниста трагическая их недоступность, но на сетчатке моих глаз был навечно запечатлен дионисический Денис! Кольнуло в сердце. Это не стенокардия, а колючка дикой розы или осколок зеркала.
Чаще стал заходить в церковь. Сам не знаю почему — тянет туда, в обжитость и тепло. Видно, сердце покоя ищет. Отстоишь службу, помолишься: не о себе, не о себе, о своих покойниках и здравствующих: — и словно кто-то целительной ладонью провел по голове моей воспаленной, жуткой голове, продуваемой всеми ветрами. Старушка рядом пишет карандашиком имена своих ушедших: не поймешь, то ли плачет, то ли слабые глаза от старости слезятся. Хочется положить ей незаметно в карман денег или просто поклониться ей, больной, неграмотной. Попробуй объясни ей, как ты мальчишек любишь — не поймет, перекрестится. И другое: вот, вроде бы, исповедь пишу, а нет раскаянья, только гордыня и бравада, точно пустыми гирями перед публикой жонглирую. Вот и старушке хотел было поклониться, а не поклонился. Боишься, что не поймут. Гордость. Вот и ходи петухом со своей гордостью, пока тебя не ощипали.