Умываясь, замечаю, что на белках глаз появились красные ниточки лопнувших сосудиков. Денис пьет кофе в постели, прядь его светлых волос прилипла к вспотевшему лбу. Боже, сколько миров мы сожгли за все наши ночи, наши джунгли, полные полыхающих красок, фруктового изобилия и диковинных птиц! В каких небесных энциклопедиях классифицированы эти райские птицы? Мой поджарый мальчик, моя зеленоглазая пантера, мой Маугли, когда будешь в раю, не забудь сбросить в мое пекло хотя бы перышко:
…И было видение, давным-давно, не помню в какой из моих жизней: по выжженному полю идет немецкий офицер в пыльной форме, его уставшее арийское лицо забрызгано грязью, кровь запеклась в уголках странной улыбки; он ведет за руку светловолосого русского юношу в армейской рубашке не по росту, завязанной узлом на животе. Они вместе пьют воду из лесного родника, офицер что-то говорит на немецком и подносит парнишке лодочку своих ладоней с водой, от холода которой сводит челюсти. Песчинки скрипят на зубах. Парень жадно пьет и не может напиться, только острый кадык прыгает на мальчишеской загорелой шее. Уже темнеет, но птицы еще не смолкли. Я падаю в траву, ощущая всем телом притяжение земли после трех бессонных ночей на четырнадцатой параллели, трава пахнет дымом и горькой полынью, земля теплая и живая. «Земля живая,» — повторяю я и уже не в силах поднять отяжелевшие веки. Только обнимаю его худые плечи, чувствую соленый душистый пот на своих обветренных губах и слышу, как стучит воробьиное, чужое русское сердце. Засыпая, я подумал: если этот славный парень убьет меня ночью, то пусть он сделает это быстро и не больно. Мне снился лебедь на черном зеркале озера, деревянный стол с пивными кружками и восемь лун в небе. «Почему восемь лун горят над нами? — спросил я у странной девушки с синим лаком на ногтях. — И почему так пахнет землей?» Девушка стряхнула с декольтированного платья мертвую стрекозу и тихо ответила грубым мужским басом: «Потому что ты, сука, больше не проснешься и будешь вечно пить со мной этот гной». Я попытался пошутить:
— Это не худший вариант вечности, правда?
На что получил оплеуху и визгливый ответ:
— Да, это неплохо, особенно если ты любишь слушать грязные истории. У меня есть что рассказать тебе, милая сволочь: — и я опять получил оплеуху.
…Когда прошел звон в ушах, я увидел на столе железную перчатку и отвратительные крючки. Поймав мой недоуменный взгляд, эта жаба прохрипела:
— Что ты удивляешься, ты в аду, сука:
По лунной дорожке шел карлик с огромным членом и волочил привязанного за ноги мальчика, который что-то кричал на итальянском, и я опять удивился. «Неужели и меня будут истязать?» — не успел я подумать, как моя надсмотрщица стала целовать меня и высосала правый глаз: Потом она била меня по лицу железной перчаткой и приговаривала: «У нас тут страсти-мордасти, страсти-мордасти, страсти-мордасти:» Я никогда не рисовал себе ад таким примитивным, грубым и зримым, он всегда казался мне чем-то вроде долговой ямы с муками совести и тонкими переживаниями, в крайнем случае, я представлял себя сгустком вечного ужаса, летящим в безграничности или тлеющим огоньком самосознания в огне или холоде, но физические муки для меня были убийственной неожиданностью. Неужели это навсегда? Ад не будет закрыт? И разве моя любовь — грех? Любовь ведь чистая, как кристалл: Это лирическое отступление от небытия, ведь — «пока люблю — дышу», так говорили в золотые века? Они не знали Христа, и им все простили? Я так не играю, это нечестно, остановите землю, мне нужно сойти: