— В поход нам неймётся… Отвоевались, так опять… В казне-то шиш, военным где жалованье? Мужик кору гложет, деревни обезлюдели.
— Её величество изволила…
— Заплатка на лохмотья, — выпалил Ягужинский, вытягивая шею рывками, клюёт, клюёт, наглец.
Царица велела убавить налог, скостить четыре копейки с души. Непочтительно говорит о высочайшей милости генерал-прокурор.
— Хлопочешь ты, светлость… Хлопочешь за Кампредона… Сколько он тебе отвалил?
Неслыханно!
— Так я куплен? — произнёс князь, бледнея.
— Обезумел ты, Павел Иваныч, — вмешался Апраксин.
Лицо светлейшего онемело, будто и впрямь ударил поганый нос.
— За это твоё непотребство… За гнусные речи… Шпагу мне вручишь!
— Тебе? Кто ты такой, чтоб меня?
— Вы свидетели, господа, — улыбка князя то леденела, то источала скорбь. — Шпагу, Павел Иваныч!
— Убьёшь раньше…
Взаправду дуэль. Ягужинский сделал шаг вперёд, непослушная рука шарила, натыкаясь на эфес, на перевязь. Епанча свалилась с плеч, её уже топтали. Блеснула голая сталь, но Апраксин подоспел сзади, обхватил. Тот расцепил медвежью хватку и, скверно бранясь, опрометью к двери…
Секретарь подобрал епанчу, выскочил. Из окна видно было, как генерал-прокурор, взяв её машинально, волочил за собой по земле.
— Государь великий! Услышь меня!
Мольба отчаянная, слёзная гулко раздалась под сводами храма. Толпа колыхнулась и застыла, бормотанье протоиерея, склонившегося над аналоем, стихло.
— Государь! Отец родной!
Пастырь обернулся, угрожающе поднял руку и вяло опустил. Пухлые, розовые щёки его багровели. А человек, посмевший нарушить богослужение, поднялся на помост к гробу Петра и стал виден всем. Пробежал шёпот:
— Ягужинской.
— Вроде в беспамятстве.
— Из кареты, да в лужу угодил.
Брусничного цвета кафтан, богато расшитый, распахнут, забрызган, камзол и сорочка расстёгнуты, генерал-прокурор бьёт себя в волосатую грудь, приник к гробу стучит по крышке:
— Нет моей вины, нет ни в чём. Пётр Алексеич, заступись перед Богом!
Умолк, переведя дух, и вдруг из толпы раздался истошный женский вопль:
— Вижу, вижу… Батюшка царь… Гляди, батюшка! Помилуй нас, помилуй, спаси нас, рабов твоих… Воскресе из мёртвых, батюшка…
Упала на пол, забилась. Служки подбежали, вынесли её на паперть. Ягужинский не заметил бесноватую, жалобу свою не прервал.
— Заступись, благодетель наш… Нет моей вины, нет. Меншиков, злодей, бесчестье сделал…
Прихожане опускались на колени, крестились. Кликуша подействовала сильнее, чем литания обиженного сановника. Дуновение ветра, впущенного служками, всколебало огоньки свечей, в наплывах света и тени оживали лики иконостаса, святая Екатерина, которой живописец придал черты царицы, будто обрела движение, ликовала, встречая явившегося. Ягужинский, должно быть, тоже увидел… Медленно выпрямился, глаза устремились в одну точку: