Скорбный убор повсюду снят, но Екатерина не разрешает себе ни яркой одежды, ни бурных увеселений. Траур облегчённый будет блюсти до истечения года.
Шутов, изгнанных из дворца, она не вернёт. Воспитанница пастора любит тишину, порядок, благочиние. Нет более толкучки в её приёмной, без вызова допускаются чины не ниже генеральского. Денщики Петра уволены, царицын придворный штат увеличен.
— Немцев корчим из себя, — сетует Горохов. — Обер-гофмейстерины, камер-фрейлины, камер-фрау.
Женщин у владычицы вместе с девками, стряпухами тридцать четыре, мужчин пятьдесят да двадцать два человека при лошадях и экипажах. Накладно, но зато, по мнению иноземцев, русский двор затмевает пышностью любой европейский, кроме разве Версаля.
— Лейб-шнейдер, кофи-шёнк… Дай Бог запомнить!
Должности новые, дворянские — первый режет мясо на тарелке, второй кофе варит. Особенно же возмущает Горохова то, что учит этикету голштинец — грубиян и пьяница. Царица в рот ему смотрит.
В Адмиралтействе достроен линейный корабль. Спуск назначила ни раньше ни позже — на день рождения Карла Фридриха. Велела ему в обход Апраксина, возглавить торжество. Сама в барке, обитой чёрным, отправилась к тому берегу, любовалась оттуда, как «Не тронь меня» — могучий крёстник царя, пятьдесят четыре пушки — соскользнул со стапеля, смазанного ворванью, вздыбив большую волну. Прогремели залпы. Её величество объехала корабль крутом, пировать на борту отказалась. Герцог вскоре выбыл из застолья, ибо зело перепил. Хмельной Апраксин клял свою судьбу и плакал как ребёнок.
Горькое было веселье. Светлейший на другой день вошёл во дворец мрачный, с петицией — сократить иностранцам жалованье. Чересчур тяжело казне. Показал царице реестры — кто сколько получает.
— В пять раз больше нашего за ту же работу, а то и в десять раз. Обидно же!
Спросила, кто нанимал. Конечно, суммы определены царём, этого не скроешь.
— Его воля, Александр.
— Люди недовольны, матушка. У нас свои умелые есть, подросли ведь…
Назвал Василья Туволкова. Разведал же он ключи на Ропшинских холмах, пустил воду самотёком в Петергоф — иначе заглохли бы фонтаны. Его бы поставить на Ладожском канале вместо генерала Миниха [73].
Нет, глуха к голосу разума…
Вышел из кабинета в бешенстве. Галстук душил его, князь дёрнул заодно и ворот камзола. Что-то оборвалось, звякнуло.
В тот же вечер самодержица приняла в спальне молодого камер-юнкера. Облегчённый траур дозволяет… Давно заприметила она красивого рослого камер-юнкера. Рейнгольд Левенвольде, к тому же земляк, родом из Ливонии.
— Богиня, что вы сделали с князем? Он бежал от вас сам не свой. Он задыхался. Смотрите!