Я расслабился. Насколько позволяла вынужденная поза. Дышать поглубже, восстановиться.
– Ожил, падла!
Ленту со рта с треском отодрали.
– Заодно и глаза, – еле двигая разбитыми губами, выговорил я. Скотч, налепленный на свежие ссадины и сорванный с них же, – это больно.
– А мне твои глаза ни к чему. Мне твой язык нужен!
– Думаешь, я тебя по голосу не узнал?
– Поздравляю. Соображаешь уже, значит. Соображай, соображай, недолго осталось. Отсюда ты уже не выйдешь.
– Откуда?
– Отсюда! От верблюда!
Память вполне восстановилась. Это, понятно, Грюнберг. Который, по словам директора, в Комарово. А может, и я теперь в Комарово? На дачке? У Грюнберга. Или… у директора, у Николая Владимировича Мезенцева. Замечательного человека на своем месте, «который на своем месте…». Вероятно, будь все не со мною, а читал бы детективчик на досуге – Чандлера, Хэммета, Чейза, взвыл бы от недогадливости героя: мол, ясно же, кто есть кто! через двадцать страниц ясно! Но на то и детектив, там задачи иные. А реальная жизнь не страницами меряется, а годами, днями, часами. И задачи – иные. Моя задача не угадать, а выжить – сколько осталось: часы, дни? Все равно была, была возможность догадаться раньше, хоть чуть-чуть раньше – Мезенцев. По телефонному разговору. У него ведь были странные паузы: «Он… он в Комарово» – про Грюнберга. Небось на пальцах друг другу показывали-совещались.
Да не в том дело!!! Это же не боевик какой-нибудь! Это жизнь! Это в детективах подозревай всех с первых строк – не ошибешься! А в жизни… Так не проживешь. Ведь есть же правила. В любой игре свои правила. И в жизни. Мезенцев в моем представлении отнюдь не овечка безгрешная, но… ведь правила! Каждый должен делать свое дело… Беспредел – сидеть на зоне; Валя Голова – пить-гулять, прикидываясь, что ловит шпионов; Лев – мухлевать с антиквариатом и ждать визы; Грюнберг – мотаться челноком между Штатами и Союзом, сколачивать капитал на мафиозных сделках; я – пропускать в бар только своих, а чужих не пропускать; Мезенцев – вращаться в сферах, играть в теннис, делать карьеру… Каждому свое. Ан нет… Каждый норовит ухватить еще и чужое.
Эх, Бояров, не зря тебя этот паразит оловянным солдатиком называл. И подразумевал не стойкость, а оловянность. Ничего, я еще побарахтаюсь!
– Ну, падла! Говори!
– И что бы ты хотел от меня услышать, вонючка?
Он пнул меня ногой по почкам. Я застонал, замычал. Терпеть мне не перетерпеть. Что могу, то могу – терпеть боль. Но стонал и мычал, давая себе лишние секунды, чтобы свести логические концы с концами: предстоит блеф и ошибиться нельзя, ни пережать – ни недожать.