Брут (Ашкенази) - страница 20

— Н-но-о-о, Кавалетто мио! — воскликнул Фердинанд Кубала, хлопая пони по заду. — Галопы нам ни к чему, рысь тоже, знай пыхти себе полегоньку да потихоньку. Жри овес и делай из него калачи, но только не на людях. Я буду за тобой ухаживать, а это, ей-богу, лучше, чем если бы ты был на личном попечении самого рейхспротектора Чехии и Моравии!

И отправились они в путь по дорогам значения государственного, областного и по местным проселкам. Да так уж на этих проселках и застряли. И кто бы им ни повстречался, каждый улыбался и потом еще рассказывал детям, что, дескать, довелось ему увидеть последний цирк, а из фургона, детки, что-то раздавалось — вроде как лев, не то леопард… Прямо страх божий! Но это всего лишь храпел Фердинанд Кубала, иллюзионист, живший без иллюзий и хорошо знавший, что единственно, чего не отнять у человека наверняка — это того, что съешь и проспишь.

Кавалькада та была поистине красочной. Впереди пыхтел трактор, уходивший своим происхождением в технические войска и отчаянно смахивающий на самовар на резиновых шинах. За собой он тащил домик на колесах, фургон с брезентовым верхом и открытый прицеп. В домике за ярко-голубыми занавесками разбил свой стан сам Фердинанд Кубала, который иногда — дабы внести разнообразие в отправляемую должность — переходил на трактор и лично крутил баранку. Под брезентом был сложен тир, и на дорогу выглядывали деревянные лебеди, а в самом хвосте один размалеванный конек показывал задик. На прицепе тащился круг от карусели.

На тракторе восседал некто Косина Карел, сержант сверхсрочной службы, ныне в бессрочном отпуску, первый корнета-пистон и валторнист; именно он перед каждой деревней останавливал кортеж, трубил и громогласно возвещал:

По этой части Косина был большой дока и кто бы его ни услышал, бросал все и сломя голову мчался в цирк.

И последним в этой кавалькаде, но отнюдь не самым малозначительным, выступал Простофиля. К трактору он привыкал долго, но так и не смог привыкнуть. Старался держаться от него подальше и лучше обходил стороной. Так он и вышагивал себе за прицепом и, не будь лошадью, непременно все это время отдавался бы воспоминаниям.

Но это вы бросьте: «не будь лошадью…»

Может как раз у лошадей нивесть какая память, особенно у тех, что ходят в упряжке, и самое большое удовольствие для них — предаваться воспоминаниям. Ведь иначе отчего бы так часто случалось, что ни с того, ни с сего конь вдруг засмеется, потихоньку и с большим внутренним смаком? Что если он как раз вспоминает, как, бывало, на смотрах под ноги командующему парадом выпускал свежее яблочко всякий раз, когда тот саблей наголо приветствовал новую часть? Мы с уверенностью не можем сказать, что думает человек, сидящий с нами за одним столом; как же нам знать, отчего ржет кобыла?