Несмотря на проскальзывающую время от времени неприязнь к Западу и многочисленные цитаты из даосских классиков, автор, на наш взгляд, все же, так или иначе, остается на стороне субъекта, порождая некий новый жанр философствующего путешественника (путешествующего философа), ведь вряд ли такой жанр мог бы быть порожден азиатом. Другое дело — разница в архетипах западного и восточного культурных героев, разыгрывающих мифы о жертвенности как условии победы (на Западе), и об утверждении жизни в себе и через себя, а не победы над ней (на Востоке). Здесь уже автор, отождествляясь с рассказывающим о своем путешествии герое, явно склоняется к восточному мифу. Или это наша извечная русская попытка быть не собой? О русском, кстати, в этой книге говорится много. Да и заканчивается она очерком о православном Афоне, где когда-то был построен первый русский скит. Мне было особенно интересно сравнение нас с японцами, этими "вечными учениками континентального Китая", как характеризует их автор. Похоже, японцы всегда хотели стать китайцами, как и мы европейцами. Превозмогая чудовищное напряжение, они все еще ищут соответствия внешних и неких "абсолютных" форм. И сама эта попытка соответствовать абсолютизму идеалов в экзистенциальном плане порождает тот самый "аристократизм неудачи", который нам так близок. Не случайно Малявин приводит здесь цитату из Кожева о "бескорыстной отрицательности" японцев и сравнивает их с нами. Кстати, цитаты в этой книге все, как на подбор, и сияют, как звезды на Дантовых небесах, пронизывая слои всех девяти сфер. Девять — и в восточной науке число неслучайное, недаром в даосской традиции, например, жизненную энергию ци уподобляли "девяти состояниям воды". Текучесть — одна из главных категорий восточной метафизики, и философская проза Владимира Малявина также то разливается эссеистически, то вдруг закручивается на авангардных порогах ("Вот: народ — нарос"), накапливается в заводях как некий симулякр Лао-цзы, разумеется, в лучшем смысле этого слова ("симулякр есть истина, скрывающая, что ее нет" — Бодрийяр) и взрывается собственным, европейского происхождения, афоризмом... Быть может, это опять все то же русское стремление быть не собой? Где-то автор говорит: "Всё на свете ценно не само по себе, а чем-то совсем иным". Может быть, и эта книга ценна совсем не тем, о чем в ней рассказывается. Вглядываясь в Азию Малявина, познаешь сам себя и забываешь о своей эфемерности. "Мир существует, чтобы войти в книгу", — как говорил Малларме. А идеальное путешествие подобно идеальному преступлению. Ибо, "как идеальное преступление не оставляет следов, так и идеальный фантазм неотличим от действительности" (Малявин).