Егор был жив и физически чувствовал себя лучше, чем раньше. И он помнил мать – хотя, может, проникни мы в темные глубины его памяти, мы бы сочли, что это не так. Егор помнил иначе, и видел людей иначе, и иначе воспринимал их. В его восприятии люди не имели внешности. Их физическая оболочка казалась Егору стеклянной, прозрачной, всегда одинаковой. Только наполненный сосуд имел для мальчика смысл и цену, он мог видеть, запоминать и отличать только «наполненных» людей. В склянь была наполнена мама, и содержанием ее был янтарный, теплый свет, как свежий мед. Такой же свет виделся Егору и в других людях – в тете Соне, и в приходящей массажистке, и в той девочке из соседнего подъезда, что подарила игрушечного зайчика, пушистого и славного на ощупь! А вот мать той милой девочки, выбежавшая во двор и раскричавшаяся, была изнутри вся темно-коричневая, с зелеными и желтыми промоинами. Такой цвет приобретают проходящие синяки, если ушиб оказался сильным. Она и была ушиблена жизнью, ее много раз обманывали, лишали чего-то дорогого, оскорбляли и использовали. Несчастная женщина боялась такой же судьбы для своей дочери, и самое лучшее в ней оказалось непоправимо испорчено этим страхом и обидой на все и вся. Таких, как она, было много. Особенно среди немолодых и небогатых женщин.
Но еще хуже обстояли дела с папой Игорем. У него внутри, в мутноватом стекле, шевелились в похмельной бурой жиже отвратительные щупальца, сплетаясь в неразрешимый узел – пагубная страсть, досада и чувство вины. Смотреть на это было отвратительно, и Егор старался как можно реже видеть папу Игоря. Печально было смотреть на Нинулю – на добрую, славную Нинулю, которая умела так красиво петь, и звонко смеяться, и делать бумажных голубков, летавших под самым потолком! Эту девушку, верно, однажды кто-то сильно обидел, и она не хотела больше ни с кем делиться своим драгоценным эликсиром, замкнулась в себе, и янтарный свет медленно закисал в ней, превращался в уксус и мог, в конце концов, прожечь ей сердце насквозь!
Встречались люди, в которых не пряталось ничего дурного или страшного, просто света в них было мало. Таких людей попадалось особенно много. В одних таилось больше света, в других меньше, в ком-то – на самом донышке. Но никто не был так заполнен, как мама. Янтарное, теплое свечение ее сути на человеческом бедном языке называлось любовью... Или, вернее, способностью к любви.
Но с некоторого момента вокруг Егора стали появляться странные существа. Он почти не мог их видеть, как если бы те носили сказочные шапки-невидимки. Прозрачные, пустые люди. Не просто пустые, а опустошенные. Кто-то выпил их суть, как редкостное вино. Осушил их до дна, оставив лишь оболочки, и они жили, руководимые ничтожным, самоуверенным рассудком. Такой оказалась бабушка, которую Егорка уже видел когда-то, и тогда она была другой. Таким был дядя, которого Егор никогда раньше не видел, и теперь не смог увидеть.