— Так уж и каждый! — проворчал Юргис. Колдовская сила руки покойника его не столь пугала (хотя он, книжник, в эту силу верил так же истово, как не знающий грамоты — в силу письменного слова; известно ведь, что свеча, зажженная на высушенной ладони мертвеца, обладает могущественной силой), сколь опасался он возможности столкнуться с разбойниками лицом к лицу. Если и не одолеют сразу, то потом от них все равно не отвяжешься.
— Разведать надо. — Юргис опустил повод. — И крот высовывает голову на свет божий.
— Не ты! — остановил его Миклас. — В этом деле ловчее меня в дружине не было. На тебе и кольчуга брякает, а в моей каждое колечко барсучьим салом натерто. Ты вот укрой коней получше. Я погляжу, что там впереди, вернусь и все расскажу. А если не вернусь до полудня, уноси ноги. И помолись за меня предкам. Хотя вряд ли случится худое. Лесные бродяги не охочи убивать. Им бы только обчистить.
— Это так, — Выискивая взглядом, где укрыть коней, Юргис решил, что старый воин прав. Лесные налетчики всегда старались обобрать схваченного. Обчистить, как говорят у кривичей. Это правители замков после своих налетов оставляют трупы и пепелища. Знатные не обчищают, они разоряют. А вот соседи-литовцы не говорят «обчистить». Обходятся словом «грабить».
Наслушавшись полоцких книжников, Юргис-попович и сам полюбил рыться в словах, докапываться в них до корня. Искать главный смысл. Недаром в монастырском скриптории в книге книг сказано: «Вначале было слово. И слово было бог».
Слово — бог… Однако бог-то иудейский. Впрочем, разве только носители Христовой веры провозглашают могущество человеческого слова? Разве не словами обращается народ к Солнцу, Перкону, матерям Земли, Того света и другим? Всемогущ тот, кому известно настоящее слово.
Именно человеческое слово, а не подражание реву четвероногих. Бегая малым ребенком в ерсикских перелесках, Юргис пытался подражать волчьему вою или медвежьему рыку, и за это ему перепало немало оплеух. Даже от матушки, вообще-то на руку небыстрой.
«Лесного жителя нельзя дразнить. Кто передразнивает зверя, призывает беду. Лесным божествам нравится бродить в зверином облике, и услыхав такой крик, они гневаются».
У-у-у! У-у! — раздался в чаще орешника крик, неотличимый от воя раненого зверя.
Зверь или человек? Тот ли, другой — только напуганный до смерти. А испугал его не иначе как бывший ерсикский дружинник Миклас. Похоже ухватил кого-то за гриву и хочет вытащить из чащобы на свет божий.
Теперь до слуха Юргиса доносилось отчаянное пыхтение и ворчание, а потом уже и несомненно человеческое: