— То есть ты хочешь сказать, что носишь на груди орудие мучений, на которые обрекли Господа?
— Нет. Я хочу сказать, что ношу на груди святое напоминание о тех муках, которые претерпел за нас Спаситель.
Прокла начало трясти. Не фигурально, а буквально. Просто затрясся от возмущения, закружилась голова, он даже забеспокоился, как бы от такого сознание не потерять.
— Да нет, уважаемый епископ Александр, опомнись! Это не святое напоминание, а мерзость и кощунство! Чистой воды кощунство. Носить на груди орудие позорной казни! В голове не умещается. И ты еще смеешь называть себя пастырем? Да какой ты пастырь! Как ты смеешь учить других добру, бессовестный, нося на шее эту гадость? Ты ли это, Александр, друг мой?! Ты сам-то понимаешь, что творишь?
Учитель холодно смотрел на горячащегося ученика.
— Смотрю я, ничему тебя узилище не научило. Не понимаешь ты жизни, не идешь в ногу со временем. А такие сейчас не нужны. Не друзья они нам. Даже если молчат, то и молчание их вредит нашему делу, сея смуту в неокрепших умах неофитов. Поэтому знаешь что, дорогой мой Прокл, не будет тебе моей дружбы, безнадежен ты, застрял в прошлом, делу нашему бесполезен. Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову. И не из дома моего иди, а из города. Вообще. Отпускаю тебя, памятуя о прежних твоих заслугах и о нашей дружбе. Но теперь больше мне не попадайся. Понял?
— А кто ты такой, дорогой мой Александр, чтобы указывать мне, куда и почему идти, а?
— А я, горестный сиделец, если ты еще не успел понять, не просто епископ и пресвитер общины нашей, а Папа. Папа всех, кто верует, во всей империи. Ну, кроме Рима, единственно. Теперь понятно? И если ты через сутки еще будешь по-прежнему шататься в городе со своими идиотскими идеями, вытащенными из древнего сундука, и не приползешь ко мне на коленях — я не шучу, на коленях! — умолять дать тебе хоть самую малую возможность исправиться и служить мне и Господу так, как этого требует время… Так вот, ровно сутки — или пошел вон из моего города. А ты меня знаешь: я если обещаю, то делаю. И выйти из темницы на этот раз будет тебе ох как сложно. Уж поверь, понадобится еще одно чудо от щедрот Господа, а я его промысла не знаю, мне неизвестно, сколько чудес у него для тебя припасено. Ну всё. Поел? Прощай.
Так Прокл снова оказался на улице.
Деваться опять было некуда. Но это было не так страшно, как то, что случилось с добрым и славным Александром. Вот это оказалось пострашней и бездомного существования, и совершенно непонятного будущего.
Что делать-то? Все, во что верил Прокл и что держало его все эти годы, не давая сойти с ума, не то чтобы рухнуло, но сильно пошатнулось. Уж если Александр поддался соблазнам мирским, то чего же ждать о других? Что будет с верой? С истинной верой, которая единственно и есть жизнь? А как может изуродовать алчный и циничный пресвитер души неофитов — даже думать не хотелось. И как будет выглядеть мир, построенный по проекту александрийского папы, — тоже. Поди, еще и богословские споры отменит, насаждая одну-единственную «верную» линию. Свою.