Служа партии и народу, я безраздельно посвятил себя идеям Ленина, Маркса, Энгельса. Я порой забывал о себе и своих обязанностях по отношению к семье и родителям. Я был уверен в правоте дела, выполняемого мной, верил окружающим меня товарищам-сотрудникам… Но, что в результате получилось? Я и до сих пор не могу прийти в себя! Я стал врагом народа, я… вы понимаете… я враг своего народа! Да где? Когда я им стал? Вчера еще имя мое было среди почетных, вчера еще — награды, премии, а сегодня — ужас… Я самый великий преступник. Я уже погребен… Меня топчут люди… Во что же верить? Где же правда? Ведь все теперь, буквально все, потеряно. К чему мне жить? Я хуже животного… Вы понимаете, мне даже теперь не хочется смотреть на себя, умыть лица своего. Все, все погибло! О, ужас! — воплем отчаяния, обхватив голову руками, Кугель встал, чтобы отойти к своей кровати.
В это время, не поднимаясь с постели, подняв голову, к Кугелю обратился некто Белковский — научный сотрудник одного из институтов: пожилой, с благородным смелым выражением лица, тоже из числа обреченных.
— Что ты раскис, как баба? Идеалист тоже! Когда тебя превозносили, летал над головами выше всех, а теперь, когда пришло время испытать твои убеждения — ты раскис до такого отчаяния, что от твоей идеи остался только пшик… Надо приходить сюда вот так, как этот юноша. Где же жизненность твоих убеждений? На чем они были основаны?
Затем, поднявшись, немного помолчав, он подошел к Жене и с искренним расположением сказал:
— Да, молодой человек, я вижу, что у тебя хороший, благородный задаток, только все это надо обосновать научно, и я думаю, что это сможешь ты в дальнейшем сделать!
Приход Жени положил начало многим беседам в последующие дни и внес большое оживление в арестантскую среду: большинство из них заметно посветлели, ободрились; и это, в известной степени, отразилось на их поведении при допросах.
Видимо, это как-то дошло до верхних этажей, до тех, кто вел следствие, так как Комарова вскоре перевели в другую камеру.
Следствие Комарова началось не сразу. Это был один из методов, применяемый ко многим арестованным. Первые дни он воспринимал это, как особую милость, и с удовольствием изучал поведение своих товарищей. Видел моральные страдания людей от разочарования в своих, как им казалось, незыблемых убеждениях. Они нестерпимо страдали от ложных, предательских показаний близких, любимых и даже родных, и, главное — от сознания своей невиновности: хотелось кричать, доказывать правоту, но на следствие никто не вызывал неделями и месяцами.