— И то верно, — согласился Алексей Григорьевич. — Так ты не мешкай, Михайло, — прибавил он, поднимаясь с дивана, — мешкать ноне нечего… Как раз всё провороним…
Но Михайло медлил встать.
— Чего ж ты сидишь? — спросил Алексей.
— А не всё ещё сговорено, — хитро улыбаясь, ответил тот. — Слушай, братец, я твою тайну не выдам и помогать буду, только и ты мне помоги.
— В чём это?
— А чтоб убивца-то Алёшина прибрать, как след.
Алексей досадливо махнул рукой.
— В такое-то время и ты о каких-то пустяках толкуешь!
Глаза Михаила Владимировича злобно сверкнули.
— Для тебя пустяки, — резко проговорил он, — а для меня нет… Чай, он мне не чужой, а плоть и кровь моя… Хороши пустяки.
— Да не о том я, — мягко заметил Алексей, испугавшись озлобления брата, которое вызвал своими необдуманными словами и которое всё могло испортить. — Совсем я не о том. Аль ты не знаешь, что за мной всё равно твоя послуга не пропадёт. Только дело обделай…
— Да я-то сделаю, а ты мне всё ж обещай накрепко, что Барятинского мне головой выдашь…
— Да, конечно, выдам, конечно, — поспешил уверить брата Алексей. — Не мешкай ты только, Христа ради… Поезжай поскорей да дело-то сделай… Поезжай. Надо поторапливаться.
— Ладно. Сделаю.
И Михаил Владимирович уехал, а к отцу подошёл Иван.
— Батюшка, — сказал он, — надо бы господ сенаторов оповестить.
— О чём ещё?
— Что государь умирает. Совсем ему плохо: без памяти лежит.
— Без памяти! — встрепенулся Алексей Григорьевич. — Слушай, Ванюша, не Сенат оповещать надо; Сенат и опосля узнает, ничего дурного не будет. А поезжай-ка ты лучше за Катей…
— За Катей?! — удивился Иван. — Вы же не хотели…
— Мало ль что не хотел, а ноне передумал… Поезжай, да поторапливайся.
Иван Алексеевич пристально поглядел на отца, но промолчал и торопливо направился к дверям.
«Ну что-то будет, — задумался Алексей Долгорукий. — Большое дело я замыслил, как бы не сорвалось. Одно из двух: или у трона вплотную стану, либо голову на плаху понесу… А выбирать не из чего. Так ли, этак ли, а коли придётся погибать, — всё равно погибнешь… А может, ещё и удастся выкарабкаться».
Тишина, стоявшая кругом, мёртвая, ничем не нарушаемая тишина, тоже удручающе действовала на его приподнятые, совершенно развинченные нервы. Эта тишина даже пугала его. Он то и дело подбегал к дверям царской спальни, с замиранием сердца прислушиваясь к малейшему шороху за дверями. Ему всё казалось, что вот дверь распахнётся, выйдет Блументрост и, понуро опустив голову, скажет:
— Всё кончено…
И когда действительно дверь с лёгким скрипом отворилась и в её прорезе показалась сухая длинная фигура царского лейб-медика, Алексей Григорьевич даже похолодел от ужаса, зашатался и едва удержался на ногах.