Лазарев ковылял над морем, теряя высоту, и все искал глазами остров, пока, наконец, не увидел знакомую песчаную косу и мыс с полукружьем белой пены у основания. Теплая земля тянула летчика к себе, у него тяжелели веки, перед глазами снова плыли желтые круги, танцующий рой искр…
Из утренней дымки вылетела посадочная полоса.
Промазал! На второй круг он не пойдет. Горючего нет, да и сил — тоже. Лазарев всем телом налег на колонку управления, резко рванул штурвал влево и глубоким разворотом над самой землей — под фонарь кабины косо летела трава — поставил машину в створ полосы, выпустил шасси, закрылки…
Почти ничего не видя перед собой, летчик убрал газ, выключил зажигание, подобрал на себя штурвал.
Машина катила по полосе, навстречу бежал кто-то из механиков. Лазарев не разобрал кто. Он сказал себе: все! Но неожиданно послал вперед секторы газа, свернул на рулежную дорожку, добрался до своей стоянки, развернулся… Двигатели чихнули и смолкли: баки были пусты. И сам он был пуст. Его не было. Это кто-то другой нажал на замок привязной системы, отбросил ремни, попытался вылезти из кабины… И не вылез.
Перед самолетом толпились люди. Лиц Лазарев не различал, не понимал, что ему кричат. Он только показал рукой на штурманский отсек, а после кивком головы на кабину стрелка-радиста. Каждое движение отзывалось в нем болью.
Было тепло. Какие-то люди уносили тела его товарищей. Пригревало солнце. Под утренним ветром стелилась трава. Летчик сделал шаг, потом еще один, потом еще…
РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ
Мы были еще в меховых комбинезонах, когда к нам подрулил Навроцкий. Он вылез из кабины, скатился по плоскости, но не упал, а удержался. Лицо его осунулось, веки покраснели и набухли, а глаза блестели.
«Как огонек?» — спросил Грехов.
«Ничего особенного, — Навроцкий улыбнулся. — Так, мелкие уколы».
«Брось форсить!..»
«Я серьезно. Огонь беспорядочный и неточный».
Из полосы тумана с каким-то безобразным рваным ревом выскочил самолет. Он шел поперек полосы, его трясло, оба мотора работали с перебоями. Это был залатанный, с облупившейся обшивкой, весь в масляных подтеках 05-й — машина капитана Дробота.
Добрались, слава Богу, подумал я.
Самолет неуверенно развернулся, пошел на второй круг и вдруг опрокинулся.
Все замерли. Не помню, что я тогда почувствовал, не умею сказать… Оторопь, смятение… Что-то огромное, жаркое накатило, чему и названия не придумать, какая-то безысходная тоска… Догадывался, конечно, что к чему. В конце полета всегда наваливалась усталость, приходила сонливость… Пялишь глаза на приборы и ни черта не видишь: спишь с открытыми глазами. Знаю по себе. И все равно оторопь. Как же так? На пороге дома! С этим не то что смириться, этого понять нельзя было.