— Ты посмотри, что делается в Отечестве! — жаловался Волынский архитектору Еропкину, осматривая его библиотеку, о которой много слышал, но видел впервые. — Волынский всю Россию на себе тащит, а заслугами другие пользуются. Возьми тот же поход на Перейду. Разве мог бы он состояться, если бы я до этого не заключил торговый договор с шахом? Ныне в какую лавку ни загляни — все из Персии. Везут купцы российские из Гиляни и шелка всевозможные, и фрукты, и животных африканских. Но никому и в голову не приходит, что заслуга в том одного Волынского. Императрица Анна Иоановна, будь ей жёстко в её мягком кресле, смотрит на меня как на дальнего родственничка, улыбается на мои поклоны, но никаких видов на продвижение не подаёт. Шафиров поехал в Персию — отдал персам Гилянь, ему слава и почести. А кет бы вспомнить государыне, что всего-то и осталось от Гиляни — торговля, завязанная Артемием Волынским!
Еропкин снисходительно смотрел на его взволнованное, раскрасневшееся лицо и соглашался.
— Так оно, Артемий Петрович, всё так, как говоришь. При твоём-то уме да русском размахе надо советником быть у императрицы или президентом той же коммерц коллегии, коей Шафиров вновь взялся управлять. Но ты не горячись — настанет твой час, и всё устроится. Скажи-ка, пока не забыл спросить, не думаете ни переезжать в Санкт-Петербург? Трудно, небось, Наталье с младенцем! ты здесь, она таи,
— Куда переезжать-то, Пётр Михайлович? Не в твой же дом, где и повернуться, не задев за что-либо, невозможно. Да и неловко мне перед людьми будет ютиться на чужой квартире: всё-таки я не какой-нибудь немец заезжий, а русский, притом потомок самого Боброка. Может, вспомнит Анна Иоановна мою родословную да и подарит домишко какой?
— Жди, когда вспомнит. Да и что ты всё о государыне, когда она сама душой и телом зависима от своего толстозадого обер-камергера. Мы тут с тобой клеймим Долгоруких да Голицыных за то, что Анне Иоановме руки укоротить пытались, а Бирон укорачивает ей руки без всяких заговоров. Сказал — так, мол, надо, таки делается. Он только заявился из своей Курляндии, а уже хорошие места при дворе заняли немцы. Брось камень в собаку — попадёшь в немца. — Еропкин снял с полки том Сенеки, дунул на корешок обложки, отчего взметнулась пыль и засверкала в солнечном свете. — Вот мудрец, которого надо тебе почитать.
— Ну и чем же мудр твой Сенека? — Волынский недовольно взял в руки книгу, поскольку Пётр Михайлович неожиданно завёл речь о другом, словно бы ему говорить о дворе и государыне надоело.
— Мудрость его хотя бы в том, что он никогда не лез на рожон, а находил окольные пути, достигая цели. Тоже был недоволен сенатом, восемь лет пребывал в ссылке за то, что учил людей самосовершенствованию. Как-нибудь почитаю тебе его трактаты «О гневе», «О спокойствии духа», «О твёрдости мудреца». Улавливаешь, куда сей философ звал румлян? Станешь читать его трактаты — устыдишься своих капризов и гневных вспышек.