— Читай, — сказал Бравик.
— «Про то, что я занял третье место на первенстве Москвы, отец узнал из “Вечерки”. Эта газета для отца была единственным, как писал Довлатов, “мощным источником познания жизни”. Когда он увидел на последней странице меня, стоявшего на третьей ступени пьедестала, то его охватило необыкновенное воодушевление. Он пожал мне руку и стал рассказывать, как в армии занимался гимнастикой и выступал за округ. Потом он вдруг сказал: а пошли-ка вместе в бассейн “Москва”. И признался, что никогда не плавал в бассейне. Мы могли пойти в “Москву”, но там было грязновато, и потом, мне не хотелось тащиться на “Кропоткинскую”. Я сказал: пошли в наш бассейн, тебя пропустят. Мы собрались и пошли в бассейн ЦСКА ВМФ. На третьей дорожке Марина Сарапкина тренировала девчонок, я попросил: мы с отцом поплаваем полчасика, он в бассейне не был ни разу, можно? Конечно, Вовка, сказала Сарапкина, давайте на вторую дорожку. Отец долго намыливался, тер грудь мочалкой. Потом он опасливо вышел к бассейну, и я вдруг заметил, что, несмотря на поднимание пудовой гири, отец довольно щупл. Он с деланой бодростью улыбнулся, сказал: куда? Вот сюда, пап, сказал я, на вторую дорожку. Он спросил: а лестница где? Да просто прыгай, сказал я, вот так, смотри. И я прыгнул с бортика. Когда я вынырнул, отец уже прыгнул за мной, “солдатиком”. Я увидел, что он вынырнул, и после этого я метров десять проплыл баттерфляем. Эти десять метров были для меня рефлекторными, разминочными движениями — я попал в воду и стал привычно двигаться. А когда я обернулся, то увидел, что отец, не чувствуя под ногами дна, судорожно, по-собачьи, частит к бортику. В бассейне ЦСКА ВМФ минимальная глубина — два метра. Отец, верно, рассчитывал, что он, спрыгнув, сможет встать на дно, но не тут-то было. Он доплюхал до бортика и пытался ухватиться. Но для того, чтобы дотянуться до верхней плоскости бортика, надо было сделать хороший гребок, а отец, как я впервые в жизни увидел, плавал плохо. Он отчего-то не пытался ухватиться за массивную скобу из нержавейки или за «дорожку» из пластмассовых дисков. Он ерзал локтями, тыкался в кафельную стенку и пытался забросить руку на бортик. Это выглядело жалко и нелепо. Мокрый седой вихор торчал из-под желтой резиновой шапочки, короткопалые кисти с голубыми венами выскакивали из воды и срывались с мокрого кафеля. А я, всплыв на расстоянии трех моих “перворазрядных” гребков от отца, как завороженный глядел на его затылок. Я мог оказаться возле отца через секунду, мог поддержать его за локоть, взять за пояс и подтолкнуть к дорожке. Но я ничего этого не сделал — до сих пор не знаю почему. Я оцепенело смотрел на то, как отец натурально тонет. Тут Сарапкина заметила неладное, быстро подошла ко второй дорожке и протянула пластиковый шест. Отец судорожно схватился за него, и только тогда я очнулся. Но Сарапкина уже подтащила отца к дорожке, и он повис там, сконфуженно улыбаясь. Когда мы вышли на улицу, отец, взбодрившийся от купания, что-то говорил про спорт, про свою армейскую гимнастику, про то, что он вырос под Целиноградом, а там плавать было негде. Я его почти не слышал, меня оглушил мерзейший стыд. Я поступил в медицинский, работал в стройотрядах, крутил любовь. Неплохо учился, ездил с друзьями в Гурзуф и Судак, плясал на дискотеках и занимался в СНО. И никогда не мог забыть, как отец беспомощно ерзает локтями, а я оцепенело гляжу на это и ничего не делаю, чтобы помочь. После в моей жизни было немало сильных желаний. Я желал сдать фармакологию