— Вот паскуда! Башку такому снести мало! Кобель вонючий! За что жизнь изломал? — посочувствовал Колька, матюгнувшись в кулак.
— Я тогда еще не поняла, что судья и Андрей — как воры одной шайки — меж собой связаны круговой порукой. И, улучив момент, сбежала из дурдома и сразу в суд. Мол, недоразуменье разрешите. Я не сумасшедшая. Андрюху избила не от буйства, а за то, что он — кобель, бросил меня с ребенком. Но так и не успела досказать. Не увидела, не приметила ничего. Только-то и опомнилась, когда опять в смирительной рубашке оказалась. И по новой кинули меня в дурдом, но уже не в общую, в закрытую под замок, зарешеченную палату Где санитары из меня память выколачивали сапогами. А когда увидели, что молоко на рубахе проступило, щипать стали. Водой холодной поливать из брандспойта. Три дня мне спать не давали. Ни куска хлеба, ни глотка воды. Пока молоко с кровью не перемешали — не успокоились. Всю любовь они из меня вышибли. Заодно и веру в людей. В закон, каким кобели как яйцами крутят. Прикинулась я тихоней, смирившейся. А саму зло точит. Ведь вот зачем именно мне на пути говно попалось? Зачем я его полюбила, зачем поверила? За что он мне всю жизнь испоганил? И сколько себя ни уговаривала, не могла забыть. Ну а меня уколами замучили. На день по два десятка. От них и нормальному свихнуться недолго. Я столько хлеба не съела, сколько в меня насильно гадости всякой влили. Собьют кулаком санитары, завалят на пол. Руки на затылок вывернут так, что свету не рад. И всобачат сразу несколько уколов. От них все нутро наизнанку выворачивало от рвоты, отшибало намять, бросало в сон на несколько дней. А когда через два месяца родные пришли навестить, ни мать, ни отец меня не узнали и поверили, что свихнулась я, что забирать меня домой не просто не стоит, а и опасно. Они увидели меня через окно. Поговорить не дали. Ушли старики, поверив врачам, — всхлипнула Фелисада.
— Что ж, больше не повезло сбежать? — спросил Никитин.
— Трижды я убегала из психушек. И каждый раз меня ловили и увозили все дальше, пока не у казалась во Владивостоке. Оттуда выбраться не было никакой возможности. Правда, коль самой не выскочить, придумала другое. И, как только к больным приходили родственники, передавала с ними письма для своих, чтобы отправили. И жалобы… Какие ночами писала, пока санитары спали, — горестно вздохнула баба и продолжила: — За три таких жалобы я едва выжила. Кинули меня в подвал. В клетку закрыли. Без жратвы неделю держали. Не одну меня, конечно, поначалу крепилась. А потом, когда почуяла, что жизнь покидает, из-под себя жрать стала. Уже в полубреду. Вот в этом состоянии меня и показали комиссии, которая по жалобе приехала. Глянула она, нюхнула и ходу… Я их и не увидела. Сознанье на тот момент отказало. Да и где ему было сохраниться, если уже из-под себя взять было нечего. Ох и мордовали меня санитары за каждую жалобу, за всякое заявление. И все по голове колотили. Она у меня стала хроническим кипящим горшком, в каком едва просыпалась память, ее тут же вышибали и вытряхивали.