Конец семейного романа (Надаш) - страница 18

„Роза“ — так называлось стихотворение, которое предки наши передавали из уст в уста, из поколения в поколение, а теперь его услышишь и ты. Вот оно:

Надеюсь, ты чувствуешь грубо-прекрасную музыку его стиха. Мне кажется, этим тонким намеком он говорит о смертной муке своего рождения. Часдаи охотнее всего читал ту книгу, которую его дед писал о животных. Ему был всего двадцать один год, его тело еще не обросло волосами, а к нему уже потянулись со своими странными хворями христиане, евреи, визиготы и арабы. Слава его распространилась повсюду. Так оказался он при дворе калифа. Ты заметил? Я повторю: двадцать один год, три раза по семь! Семерка! В эпоху разума проявилась тайна числа семь! Как есть семь земель, семь небес, так в круге разума все будет свершаться с ними под знаком семерки. И жил в те времена некий прекрасный собою царь по имени Санц. Этот царь был заклятым врагом калифа. Стоило Санцу с кем-нибудь повстречаться, он с ходу начинал хвастаться, демонстрировал гладкий живот свой, мускулистые руки и ноги: смотри, жалкий червь, как я совершенен, хотя сотворен из того же материала, что и ты! Смотри же, смотри, под кожей у меня нет ни капли жира! И вдруг влюбленный в себя красавец-царь начал ни с того ни с сего жиреть. Сперва превратился в жирного кабана, с центнер весом. Напрасно кружились вокруг него знаменитые врачеватели, на второй день он весил уже два центнера, а на седьмой день — все семь! И тогда объявили повсеместно: тот, кто вылечит его, может просить все, что пожелает, — так и объявил раздувшийся как пузырь царь Санц. Часдаи, прежде чем приступил к лечению, сказал ему так: „Я не прошу у тебя ни денег, ни земли, ни золота, ни дворца, ни богатства. Прошу только одного: если мне удастся вылечить тебя, поезжай со мною в Кордову и испроси прощения у главного врага твоего, калифа, он — добрый мой господин“. Конечно, царь-пузырь согласился. И свершилось чудо. Хотя это было вовсе не чудо. Часдаи раздробил голову змеи; капнул туда немного крови макаки, высушил полученное на животах зеленых ящериц, добавил чуточку перца и других специй. Эту смесь склевала голубка. Голубка снесла яичко. Яичко съел царь. За два дня царь потерял два центнера веса, а на седьмой день живот у него стал таким же, каким был раньше. И он опять щебетал, красуясь перед своими слугами — ах, смотрите, как я красив, ах, как я прекрасен! Вы только взгляните, как дивно облегает мои чресла эта шелковая повязка! Одним словом, он с радостью отправился в Кордову и попросил прощения у калифа; действительно, с радостью, потому что мог и впредь самовлюбленно рисоваться своей красотой. Так Часдаи оказался хорошим лекарем и миротворцем в одном лице. В благодарность калиф назначил его министром, и Часдаи стал очень богат. Уже и поэтому можно сказать, что ума у него хватало. В свободное время Часдаи занимался астрономией, поэзией, переводами. Византийский посол привез ему в подарок труд Диоскорида по ботанике; Часдаи перевел его сперва на латинский язык, потом на изысканный арабский. Дело в том, что тогда в тех краях евреями были арабы. И еще он писал чудесные письма. Именно благодаря его красноречивым посланиям хазарский царь, обосновавшийся на северном берегу Черного моря, ознакомясь с убедительными его доводами, вместе со всем своим народом перешел в иудейскую веру. Так и хазары стали иудеями. Все было хорошо, да только томило Часдаи великое горе. Не было у него сына. А старшая из его семи дочерей понесла. Но от кого — никак, нипочем нельзя было от нее добиться, нет и нет! Хотя Часдаи жестоко избил дочь, да не раз, а бил постоянно. Словно на несчастной этой потаскушке побоями хотел выместить всю ярость рождения своего и всей жизни; бил ее в кровь, шипя от злобы. Но, странное дело, девушка словно бы не имела ничего против побоев. Однако по какой все-таки причине этот сверкающий бриллиант в звезде Давидовой зол был на жизнь свою? — может спросить тот, кто не жил с ним у одного очага. Над всей его жизнью главенствовал разум. А одного ума, чего не мог знать он и не мог знать мой дедушка, для жизни мало. Когда, по установлению Закона, Часдаи дважды в неделю совокуплялся с женой своей, он и тогда не доверялся инстинкту, ибо мозг его в ритме инстинкта молил: пусть будет сын! пусть будет сын! да породит сына семя мое! Неумный грех ума — своеволие. И с наслаждением избиваемая девушка, сама наслаждавшаяся этими побоями, кричала отцу: „Поверь, я сделала то, что сделала, не в порочной жажде наслаждения, отец! Эти побои мне куда слаще! Я твоя дочь, твоя! Отец, меня вел высший, даже не знаю какой высокий — наивысший разум, отец! Знаю, отец, неисповедимы пути его, для этого даже твоего разума, острого как бритва, недостаточно! Даже тебе неведомо будущее! А теперь я уйду!“ И все мы думали, что девушка исчезла навсегда. В Малаге она родила дитя, нареченное, неизвестно как и почему, Самуилом ибн Нагделом. А дома посчитали, что девушка наложила на себя руки. И Часдаи в великом горе своем основал в Кордове иешибот, школу высшую, и там обучал учеников своих раввинским премудростям Мойше бен Енох. Но Самуил родился, и именно с ним — выходит, не лгала дочь! — высоко взлетела семья Часдаи в круге разума. Его ум словно хрусталь, все науки преломляются в нем, сиянье его проницает всякое знание. Его мать, как последняя прислужница зарабатывавшая на хлеб, даже сыну не открыла тайну его рождения, однако учиться послала Самуила в ту самую академию в Кордове. Здесь встретились Самуил и Часдаи, и старик без памяти полюбил мальчика. Не знал он, что встретился с собственным внуком. И все же что-то такое почувствовал, недаром же рассказал только ему. Поэтому, с кем бы ни послал тебе встречу Господь, будь внимателен, будь любезен, приветлив, спокоен, но и приглядчив, ибо не можешь знать, не кровный ли твой — этот незнакомец! И если, в конце концов, ты раскроешь ему и сердце свое, это самое лучшее вложение. Самуил писал, читал, говорил на семи языках. Умел по звездам разгадывать тайны будущего. Роза, этот странный семейный цветок, который на жестких, колючих побегах раскрывает свои жаркие, бархатные бутоны, и Самуила подвигла на стихосложение, как и деда его. А звучало его стихотворение так, могу прочитать, потому что оно сохранилось: