Ван-Лун смотрел, как ребенок падает, поднимается и снова падает и как старик тянет за концы петли. Когда он стоял так и смотрел, он почувствовал на своем лице дуновение мягкого ветерка, и его с неудержимой силой потянуло назад, к его полям.
— В такой день, — сказал он вслух, обращаясь к отцу, — нужно пахать землю и сеять пшеницу.
— Да, — ответил старик спокойно, — я знаю, что у тебя на уме. В мое время мне не раз приходилось делать так, как сделал ты в этом году, — бросать землю, зная, что нет семян для нового посева.
— Но ведь ты всегда возвращался домой?
— Там оставалась земля, сын мой, — ответил старик просто.
«Что ж, мы тоже вернемся, если не в этом году, то в следующем, — сказал себе Ван-Лун. — Ведь там остается земля». И мысль, что она лежит и ждет его, орошенная весенними дождями, пробудила в нем желание. Он вернулся в шалаш и резко сказал жене:
— Если бы у меня было что продать, я бы это продал и вернулся к земле. Если бы не старик, мы пошли бы пешком, хоть и голодные. Только ни он, ни маленький ребенок не пройдут сто миль. И ты тоже не дойдешь.
О-Лан мыла чашки для риса, а потом составила их в угол шалаша и взглянула на мужа, сидя на корточках.
— Продать нечего, кроме девочки, — ответила она медленно.
У Ван-Луна захватило дыхание.
— Ну, ребенка я не пойду продавать! — сказал он громко.
— Меня же продали, — сказала она медленно. — Меня продали в богатую семью, чтобы мои родители могли вернуться на родину.
— И поэтому ты хочешь продать ребенка?
— Если бы дело было только за мной, я бы ее лучше убила… Мне пришлось быть рабыней рабынь. Но какая же польза от мертвой девочки? Я продала бы девочку ради тебя, чтобы ты мог вернуться к земле.
— Ни за что! — ответил Ван-Лун упрямо. — Хотя бы мне пришлось всю жизнь провести в этом аду.
Но когда он снова вышел, мысль, которая сама собой никогда бы у него не возникла, невольно начала искушать его. Он посмотрел на девочку: она все еще упорно ковыляла, цепляясь за конец петли, которую держал дедушка. Она очень выросла с тех пор, как ее стали кормить каждый день, и хотя еще не говорила ни слова, была пухленькая, как всякий ребенок, о котором хоть сколько-нибудь заботятся. Ее губки, раньше походившие на старушечьи, теперь стали красными и смеющимися, и, как в старое время, она развеселилась, когда на нее посмотрел отец, и улыбнулась.
«Я бы мог это сделать, — думал он, — если бы она не лежала на моей груди и не улыбалась так».
И тогда он снова подумал о своей земле и воскликнул в отчаянии:
— Мне никогда ее не увидеть! Сколько ни работать, сколько ни просить, все же денег хватит только на дневное пропитание.