Снаружи алый свет пульсирует на подъездной дорожке к дому.
Норман сует в рот последний кусок бутерброда и медленно поднимается с колен. Он пойдет к двери, чтобы впустить санитаров – озабоченный муж, беременная жена которого упала с лестницы. Ужасный несчастный случай. Но прежде, чем он успевает удалиться, она хватает его за рукав рубашки. Он смотрит на нее сверху вниз.
– Но почему? – шепчет она. – При чем тут ребенок, Норман?
На мгновение она замечает на его лице выражение, которое не сразу улавливает, – оно смахивает на страх. Но с чего бы ему вдруг бояться ее? Или ребенка?
– Произошел несчастный случай, – повторяет он. – Ничего больше, всего лишь несчастный случай. Так получилось. Я здесь ни при чем. И в твоих же интересах, чтобы все так и выглядело, когда они будут расспрашивать тебя. Да поможет тебе Бог.
«Да поможет мне Бог», – думает она. Снаружи хлопает калитка; она слышит топот бегущих ног по дорожке и жесткий металлический лязг носилок на колесах. Сейчас ее унесут и уложат под сирену. Он в последний раз поворачивается к ней, наклонив по-бычьи голову, и глядит потемневшими глазами.
– Родишь другого ребенка, и такое не повторится. Со следующим все будет в порядке. Ты родишь девочку. Или, может быть, милого маленького мальчика. Пол не имеет значения, ты согласна? Если родишь мальчика, мы купим ему маленькую бейсбольную форму. Если девочку... – Он делает неопределенный жест. – Наверное, чепчик или еще что-нибудь. Вот увидишь. Так и будет. – Он улыбается, и от этой улыбки вдруг хочется кричать. Словно она увидела, как расплываются в усмешке синие губы лежащего в гробу покойника. – Если ты не станешь злить меня, все будет прекрасно. Намотай это себе на ус, милая.
Затем он открывает дверь и впускает в дом санитаров скорой помощи, говоря им, чтобы поторопились, что жена истекает кровью. Она закрывает глаза и слышит, как они приближаются к ней; не желает дать им возможность заглянуть в нее, старается сделать так, чтобы их голоса звучали вдали.
«Не волнуйся, Роуз, не переживай, это сущий пустяк, всего лишь недоразвитый зародыш, ты можешь родить другого ребенка».
Игла впивается в руку, затем ее поднимают с пола. Не открывая глаз, она думает: «Что ж, наверное, все действительно в полном порядке. Пожалуй, я могу родить другого ребенка. Родить, а потом увезти его туда, куда он не доберется. Куда не дотянутся руки убийцы».
Но проходит время, и желание покинуть мужа – ни разу не высказанное вслух и даже не произнесенное мысленно – постепенно ослабевает, ускользая вместе с восприятием реального бодрствующего мира. Она погружается в сон; постепенно не остается ничего, кроме мира сновидений и грез, – сновидений, похожих на те, какие видела в детстве, когда ей снилось, что бежала, бежала, не разбирая дороги, словно в лесу или тенистом лабиринте, слыша за спиной топот копыт неведомого огромного животного, страшного дикого существа, которое приближалось, догоняло и в конце концов настигало, сколько бы раз она ни поворачивала, как бы ни старалась уклониться или спрятаться.