Моршанцев испугался, что Беляев завелся надолго. Перебивать или обрывать невежливо, еще обидится, а слушать — скучно, да и надо бы с больными разобраться, вон сколько всего за дежурство случилось.
— «…и такая… ничем-вроде-бы-непотревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» Как точно, а? Во чреве мачехи! Парадоксально, но убедительно! Вот и я сейчас во чреве мачехи!
— Через час-полтора вы будете уже дома, Валентин Валентинович, — улыбнулся Моршанцев и, опасаясь, что ему сейчас еще чего-нибудь зачитают, поспешил спросить: — Кого вы оставляете под мое наблюдение?
— Да никого, — махнул рукой Беляев. — Остановка не завелась, отек перевел в реанимацию, кризы и почечную колику купировал. Так что отдыхайте пока. Эта ночь была беспокойной…
— Значит, и мне достанется по закону парности случаев.
— Не факт, может быть и наоборот. Только не расслабляйтесь, — Беляев выразительно щелкнул себя по шее и подмигнул Моршанцеву, — потому что сегодня возможен начальственный рейд. Не исключено, что сама Кирилловна может нагрянуть!
— Первого-то числа? — не поверил Моршанцев.
— Ага. Чтобы с первого же дня был порядок… — Беляев плутовато стрельнул глазами в сторону девственно чистой корзины для мусора, стоявшей под раковиной.
Только сейчас Моршанцев ощутил запах спиртного, исходящий от коллеги.
— Всего хорошего, Валентин Валентинович, — сказал он и ушел к себе.
Сидеть в ординаторской было скучно. Моршанцев вышел на пост к дежурным медсестрам Гале и Веронике. Девушки, от которых сильно пахло табаком, обсуждали личную жизнь певицы Кончиты, недавно вышедшей замуж не то в седьмой, не то в восьмой раз.
— И что только они в ней находят? — Галя недоумевающе покачала головой.
— Чем выше стервистость, тем больше шансов, — назидательно сказала Вероника.
«Ты бы в таком случае давно была замужем», — подумал Моршанцев. Сказать, что Вероника стерва, — это означало не сказать ничего. Вероника была стервой в квадрате, если не в кубе, квинтэссенциальной, идейной, незамутненной. «Конченая сука», — говорят про таких, как Вероника, в российских деревнях (и не только в деревнях) и непременно, в подкрепление характеристики, сплевывают при этом. Вероника хамила пациентам, грызлась с другими сестрами, дерзила врачам, препиралась с Аллой Анатольевной, да и с самой Ириной Николаевной тоже, случалось, вступала в дискуссии. Вдобавок Веронику надо было постоянно контролировать, чтобы она не просаботировала половину работы, а то и две трети ее. Совокупность «грехов» давно бы привела Веронику к неизбежному и закономерному увольнению, если бы не одно ценное качество, величайшее достоинство, затмевающее в глазах администрации все недостатки. Вероника жила рядом с институтом, от двери до двери шла на работу десять минут, и то большая часть этого пути лежала по институтской территории, а не по улице. Вероника жила одна, ей не нужно было оставлять с кем-то ребенка или больную свекровь. Вероника никогда не отказывалась подменить внезапно заболевшую медсестру и была легка на ногу, на подъем, на сборы. Ей можно было позвонить в девять утра, сказать: «Очень надо», и через полчаса она, по обыкновению преувеличенно-деловитая, уже заступала на дежурство.