— Ничего у меня нет. Только разнорабочие. Пускай посмотрит, как трудится его величество рабочий класс страны Советов. Комсбмолка. Это ей будет полезно.
— Зоя, что ты говоришь? Полезно другим, шатающимся, болтающимся.
— Знать будет, почем фунт изюма, то бишь, буханка черного хлеба.
— Там же сплошной мат. Они же разучились по–человечески говорить. Я бы ей просто отказала.
— Нужны рабочие руки. Директор все уши прожужжал — не можешь найти рабочих. Пусть посмотрит из своего окна на кадру, таскающую сырые кирпичи и гогочущих мужиков. Может, у него сердце ёкнет.
— Ты цыпленка бросаешь в клетку к удавам. Я тебя не понимаю, как ты можешь посылать дитя к уголовникам?
— А ты можешь из‑за жалости прибавить ей зарплату?
— Не могу. Но и у тебя на душе должны кошки скрести из‑за того, что ты направляешь девочку носить кирпичи, куда и калачом никого не заманишь. Сломается она там, как тонкая соломинка. Забыла ей сказать, чтобы она шла побыстрее со своим чемоданом, пока светло, и вообще не ходила в темноте. Ты же знаешь, что у нас творится.
— Завтра просветишь по этой части. Здесь я с тобою согласна. Набросится орава… Но всех, дорогая моя, не убережешь.
Ольга ночевала у бабки Пелагеи, приютившей ее как сироту. Это для нее было не впервой. Муж поздним вечером пришел с работы под хмельком в грязной робе, сбросил ее в сенях, поужинал и улегся на скрипучем диване отдыхать, а они долго в тесной кухоньке у теплой плиты тихо переговаривались. Ольга рассказывала, как ее принимали на работу, а бабка Пелагея обещала переговорить с дедом, чтобы он присмотрел за ней на первых порах, пока обвыкнет. Жили они с дедом вдвоем в большом доме, да собака дворняжка во дворе. Сыновья, для которых и строился дом, уехали на Сахалин, стали рыбаками, надолго уходили в море, годами не показывались дома.
Ольга обещала бабке платить за жилье, как только дадут получку, а пока просила ей поверить на слово, что она с ней непременно рассчитается.
— Сирота ты моя, сирота, — только и сказала бабка, выслушав чистосердечное заверение Ольги, крепилась, чтобы не затуманивались глаза слезами. Дед же ее ни о чем не спрашивал, привык к тому, что бабка, уже не раз у себя приютила таких, как Ольга.
На следующий день утром Ольга пришла на завод пораньше, дожидалась у двери инспектора в том же своем одеянии. Мороза в ночи не было, ветерок поутих, но все равно было холодно. Кроме нее поначалу в коридоре никого не было. Со двора доносились голоса приходившей на работу утренней смены, топот тяжелых сапог, хлопатье дверью и удушливый табачный дым, которого с некоторых пор не переносила Ольга. Ей казалось, что кто‑то пускал дым в ее лицо и она должна была терпеть этот смрад, вызывавший у нее тяжкие воспоминания.