Коснуться его захотелось. Даже очень! Поленом или кочергой. Разиков пять. Даже при том, что болело все тело, оно все же услужливо соглашалось встать и отвесить музыкальному экспериментатору хорошего пинка. Ради страдающих ушей и лишенного сна организма.
В нашей палатке заворочался Кондрад, тихо матерясь сквозь зубы, обуреваемый схожими, но куда более кровожадными планами. После их осуществления объекту королевского внимания оставалась одна прямая дорога — в монастырский хор.
И только Клена тихо посапывала, убаюканная стоговым. Она даже головы не повернула на кошачий концерт, устроенный в ее честь.
Пока мы, бурча и покряхтывая, вставали и переглядывались, обещая певцу все прелести «ласковой» жизни словами и взглядами, снаружи раздался шум и наш солист заткнулся.
— Не иначе как мужики проснулись, — тихо хмыкнул Кондрад. — Довел он их, бога уже не боятся.
Но мы немного ошиблись в личностях. Выглянув из палатки, мы узрели Сухлика, примотанного к березе мужиками из партии Белой Руки, которые, пыхтя, запихивали богу в рот портянку.
Один из радетелей за тишину повернулся к нам и с непосредственной детской улыбкой сообщил:
— Вы уж нас простите, но ваш менестрель нам все похмелье изгадил!
— Ничего-ничего, — закивали мы. — Располагайте им и пользуйтесь на здоровье! — и ушли, довольные, спать.
Больше Сухлик серенад не пел и по ночам вокруг палаток не шастал.
Стоговой каждое утро просыпался в волосах у Клены. Она просыпалась у меня под боком, яростно отбрасываемая разъяренными детишками.
Это вообще отдельная песня.
У нас все интересные события происходили всегда по ночам. Мы днем никак не могли разобраться: кто кого любит и кто с кем должен спать, поэтому на «угадайку» оставалось темное время суток.
Только закроешь глаза и провалишься в сон, как тебя — бац! — и разбудят. Особенно меня нравилось будить кикиморчатам. Но в последнее время детишки проявляли милосердие и обходились своими силами и подручными средствами.
Средства, как упоминалось, были подручными и не всегда безопасными. Когда меня заминировали птичьими яйцами и бомбочками с тухлой болотной водой, мое терпение шептало мне «прощай», но еще оставалось при мне. Когда меня замаскировали еловыми ветками и обмазали сверху глиной для надежности — терпение уже орало «Покеда навеки!» и собирало манатки. Но когда детишки собрали со всего лагеря оружие и устроили загон русалки, метая в нее острые предметы, я нашел у себя прядь седых волос. А матерному лексикону Кондрада научились все окрестные звери!
Кондрад… Зять, по-моему, не спал вовсе, разъедаемый тревогой и сомнениями. Я лично, наоборот, спал больше обычного. Даже когда шел или ел — и тогда спал!