— Вы не представляете себе, герр Мюллер, всей трудности работы с русскими, — возразил Бюхнер.
— Я — русский, господа! — отрезал Мюллер. — А вам надо приложить все усилия, чтобы более успешно осуществлялась подготовка наших операций.
— Легко, сидя в Берлине, планировать операции, — обиженно протянул Бюхнер.
— Операции планировались на основе ваших донесений, — парировал Мюллер. — Если ваши донесения соответствуют истине — задание осуществимо.
…Анна потерла пальцами переносицу, но это не помогло, и она громко чихнула. В гостиной повисла тишина.
— В мезонине живет секретарша фирмы, — пояснил Фишер.
— Не слон же она, чтобы так чихать. Не слишком ли у вас тонкие перекрытия в доме?
Бюхнер пробормотал нечто неразборчивое.
Маринова застелила ковер и нервно прошлась по комнате.
Она понимала, что после этой глупейшей случайности ей нельзя оставаться в Континентальхаузе. Надо же ей было выдать себя! Но уйти вот так сейчас, с бухты-барахты, тоже опасно. Уж тогда-то их подозрения подтвердятся окончательно. Что же делать? Что делать?
Размышления Анны прервал стук в дверь.
На пороге стоял Фишер с конвертом в руках.
— Это надо срочно отвезти в Москву.
— Но ведь поздно. Я не успею вернуться.
— Переночуете в посольстве.
— Тогда мне придется взять… кое-что из вещей. Надо будет переодеться, да и без несессера не обойтись.
— Забирайте хоть весь гардероб, — странно усмехнулся Фишер.
— Что за глупости! Я вернусь с первым же поездом! Если только меня не задержит ответ консула Кнаппа.
— Не думаю.
Фишер откланялся и вышел. Анна осталась стоять у стола. Она находилась в странном оцепенении. Дурное предчувствие холодком коснулось ее сердца. «А что, если меня выпроваживают ночью, чтобы убить… Да, чтоб убить!»
Она опустилась в кресло у стола. Взгляд упал на конверт, принесенный Фишером. «Может быть, клей еще не высох?» Она осторожно попробовала открыть пакет. Клей действительно еще не прихватил бумагу. Листок, вложенный в конверт, был чист.
У выхода из подворья ее никто не остановил, и она прошла на улицу. Было уже темно. Расцветшие золотые шары — прощальные цветы лета — казались серыми. Глубокое августовское небо усеяли звезды, крупные, мерцающие. На соседней даче «Утомленное солнце» сменилось заезженной «У самовара я и моя Маша». Маринова вздохнула полной грудью и торопливо пошла по просеке к дороге, ведущей на станцию.
До станционного фонаря оставалось совсем немного. Дачники давно закончили свой вечерний променад, и на серой, вытоптанной песчаной дороге не было ни души. Лишь какая-то тень мелькнула на перроне под фонарем.