— Я кое-кому позвоню. Не ждите, что все пойдет гладко. После Сандинистской революции судейский состав полностью сменился. На архивы тоже не надейтесь. Все, что относится к дореволюционному периоду, либо потеряно, либо уничтожено — зачастую самими судьями. Ну, а в годы революции поступали еще проще — вообще ничего не записывали.
— Так что же делать?
— Я тут подумала о журналистах. Кое с кем я сама знакома. Из старых лисов — тех, что все видели и все знают. Если убийство с каннибализмом когда-либо имело место, даже в чаще джунглей, они про него вспомнят.
Жанна поблагодарила собеседницу и поднялась. С нарочитым спокойствием, стараясь подстроиться под индейскую флегматичность. Покидая Эву Ариас, она испытала укол совести. Все-таки она повела себя не совсем честно. Например, скрыла имя Эдуардо Мансарены. Не без причины, конечно: ей хотелось сохранить за собой временную фору перед местными сыщиками.
16 часов.
Еще один звонок в «Плазма Инк.».
По-прежнему — никаких следов Эдуардо Мансарены. Жанна решила отправиться в «Ла-Пренса». Она с наслаждением окунулась в кондиционированную прохладу такси. Редакция газеты располагалась на другом конце города, так что по пути Жанне представилась отличная возможность рассмотреть никарагуанскую столицу.
Движение было оживленным. Но еще более оживленной оказалась торговля между машинами, кипевшая на каждом светофоре. Продавали все: сладкую вату, собак, гамаки, сигареты, прокладки… Еще она заметила девушек, прогуливающихся вдоль шоссе. Забранные в пучок волосы. Овальные лица. Расклешенные джинсы. Единственная отличительная деталь — цвет бюстье, у кого бирюзовый, у кого розовый, зеленый или ярко-желтый. Неожиданно для себя Жанна ощутила зависть. Она завидовала их юности и красоте, одновременно строгой и лучистой, их естественному единству с землей, воздухом и небом. Даже тому, что они так походили друг на друга, словно все как одна владели секретом вечной молодости, а потому могли позволить себе дружелюбие и взаимную симпатию.
Вместе с тем в атмосфере веяло и некоторой мрачностью. Это бремя прошлых лет, поняла Жанна. За вежливыми улыбками прохожих еще таились следы подавленности, вызванной жестокостями ушедшего века. В сердце у каждого еще жили кровавые картины минувшего. Душа все никак не могла освободиться от слишком долгого траура. Три века американской эксплуатации. Сорок лет кровавой диктатуры. Революция. Контрреволюция. И все это ради того, чтобы страна погрязла в коррупции — загнанной вглубь, скрытой, а потому не поддающейся лечению. Есть от чего прийти в уныние.