Заодно наметилось кое-что новое. Тогда же, в понедельник, когда Жанна, даже не присев, ела у себя в гостиной рис, нездоровое любопытство толкнуло ее прослушать и другие сеансы. Голоса. Тайны пациентов.
Одно место ее особенно поразило. Говорил священник лет пятидесяти.
— Моя вера слабеет, доктор. Никому, кроме вас, я не могу в этом признаться. Убежденность оставляет меня… Она словно сгорает. Тает как свеча. Но всегда останавливается в одной точке…
— Какой точке?
— Скажем, я верю во все, что было до казни Христа. А вот дальше ничего не получается. Не верится в последующие чудеса. В воскресение Христа. В его возвращение к апостолам. Ничего не выходит.
— То есть ваша вера останавливается на распятии?
— Вот-вот, на распятии.
Молчание.
— Вы ведь родились в многодетной семье?
— Семь братьев и сестер. В Эльзасе. Мы это уже обсуждали: у меня было счастливое детство.
— Но ваш отец всегда отдавал предпочтение младшим?
— Доктор, это меня нисколько не задевало. Я был старшим. Понимал отцовские чувства. К тому же я рано уверовал. Вера заполнила мою жизнь. Из-за нее я очень рано уехал из дома.
Антуан Феро никак не прокомментировал сказанное. Священник причмокнул губами. У него наверняка пересохло в горле. Жанне хорошо знакомо это ощущение. Когда говоришь лежа на кушетке, во рту не остается слюны, а к голове приливает кровь.
— Вера, которая останавливается на распятии Христа, — повторил Феро.
— Ну и что?
— Вы ведь помните последние слова Иисуса?
Снова молчание. Затем голос священника покорно произнес: «Отче Мой! для чего Ты Меня оставил?»
Продолжая клевать белый рис из пиалы, Жанна улыбнулась. «Хорошая работа, Феро…» Она представила себе его кабинет. Блестящий паркет. Марокканский килим. Золотисто-коричневые тона. Книги на полках. Кресло рядом с кушеткой, спинкой к окну. Чуть подальше наискосок стоит стол.
Не все сеансы оказались интересными. Но они всегда были разными. Торопыги, вечно убегавшие раньше времени. Болтуны, из тех, что говорят не закрывая рта. Молчуны, из которых слово клещами не вытянешь. Рационалисты, все подвергающие анализу, старательно выстраивающие свои воспоминания и фантазии. Поэты, которых убаюкивают собственные слова и чувства. А еще те, что склонны к ностальгии и с упоением и грустью вспоминают прошлое. Упрямцы, приходившие скрепя сердце, каждый раз уверяя, что этот сеанс — последний.
Она слушала. Снова и снова.
— Я онанирую каждый раз, когда вспоминаю о ней, — звучал низкий голос. — А ведь в прошлом году я выставил ее как последнюю дрянь. И уже три года к ней не прикасался! Откуда это внезапное желание? Откуда это наваждение, ведь я больше знать ее не хотел?