— Странствующий проповедник, попросившийся переночевать в нашем монастыре, принес весть о страшном приговоре. Он не знал имени осужденной колдуньи, но я не сомневался, что речь могла идти только о моей матери. Ничего никому не сказав, я убежал из монастыря бенедиктинцев и отправился в Регенсбург. Мне повезло, на берегу реки попался лодочник, тащивший вверх по Дунаю свою лодку с грузом с помощью двух крепких рабочих лошадок. Он пытался справиться со своей задачей в одиночку, без помощника, и ему стоило огромных усилий удерживать свое плоскодонное судно на достаточном расстоянии от берега. Мне к упрашивать его не пришлось, чтобы он взял меня с собой. Если я стану за руль, сказал он, у него найдется для меня в Регенсбурге даже кое-какая мелочь. В результате я добрался до Регенсбурга за пару дней. Лучше бы я никогда не приезжал туда.
У городских стен вокруг дымящегося костра толпились сотни людей. Подойдя ближе, я услышал выкрики: «Гори, гори, чертова потаскуха!» А рядом орали: «Доминиканцев на костер! Долой инквизицию!»
Я спросил старуху, которая шла мне навстречу, бормоча себе под нос молитвы, что происходит. «Чертова блудница околдовала епископа», — прохрипела она и тут же снова погрузилась в свои монотонные причитания. Мне стало ясно, что я опоздал.
Сам не знаю, какие дьявольские силы подгоняли меня, когда я протискивался сквозь исступленную толпу в передний ряд. Что я, собственно говоря, хотел увидеть? Как горела моя мать? Публика тем временем разделилась на две партии. Сторонники приговора инквизиции принялись дубасить своих противников, осуждавших позорный вердикт, а с ним и всю инквизицию. Мне тоже досталась пара тумаков, уж не знаю, с чьей стороны, но самый страшный удар настиг меня, когда порыв ветра отнес в сторону облако густого едкого дыма, до тех пор милосердно скрывавшее костер и жертву.
Толпа взвыла сотнями глоток. Лишь я оставался нем. На возвышении, посередине тлеющего штабеля дров, стояла моя мать, привязанная к столбу. Мешкообразная власяница, в которой ее отправили в последний путь, черными лохмотьями свисала с ее тела. Голова была запрокинута, а длинные волосы полыхали, как вспыхнувший стог сена. Я онемел от ужаса, в горле застрял ком. Перед глазами стояло ее искаженное страданием лицо с широко раскрытым ртом, словно исторгающим вопль боли. На самом деле она уже давно была без чувств.
Все это я видел собственными глазами, но мозг мой отказывался верить, хотя в голове постоянно стучало: все, что ты видишь, — это не дурной сон, все происходящее — страшная реальность. Черни тоже понадобилось время, чтобы переварить увиденное. Сильный порыв ветра на какое-то время заставил всех замолчать, и было слышно лишь потрескивание огня. А затем из задних рядов снова раздались выкрики: «Гори, гори, чертова потаскуха!», тут же перекрытые воплями противников: «Долой инквизицию!»