Еще один тихий ангел, что-то много ангелов развелось сегодня в «Вуаль Руж», обдолбанный официант приносит шампанское и бокалы, Джордж Клуни — он в отличной форме — залез на стол вместе с танцовщицей по тысяче евро за ночь. Я откашливаюсь.
— Пфф, — говорю я, — а ты даже не знаешь, кто такой Жан-Люк Годар.
— При чем тут это, Дерек?
— И, не знаю… скажем, Стенли Кубрик, тебе это что-то говорит?
— Он был… режиссер?
— Манон, тебе нечего делать в кино. Ты знаешь наизусть все романтические комедии с Хью Грантом, ты думала, что Каренин — это коммунистический диктатор начала двадцатого века, а Джон Уэйн — президент Соединенных Штатов, ты засыпаешь на черно-белых фильмах, ты считаешь Николаса Рея старомодным, ты смотрела «Таксиста» на видео, ты считаешь, что Альмодовар — итальянец, Мел Гибсон — великий актер, а Вуди Аллен — дятел, что «Последнее танго в Париже» — мелодия Gotan Project, ты предпочитаешь Пирса Броснана Стиву МакКуину, а Джуди Лоу Морису Роне, у нас в гостинице две тысячи двести пятьдесят три DVD, а ты с утра до вечера крутишь «Бум»…
— Но я обожаю «Бум», «Бум» — это гениально, я хочу, чтобы вся жизнь была как «Бум», — протестует она, похоже, на пределе.
— Манон, — говорю я и беру ее за руки в каком-то совершенно несвойственном мне порыве, — если бы фильм, в котором ты снялась, был не совсем то, что ты думаешь, если бы ты не занималась кино, если бы ты не стала знаменитой…
— Но я знаменита… — шепчет она со слезами на глазах.
— Допустим. Если бы ты прекратила все, чтобы все тебя забыли, чтобы даже не просили автограф на улице, а ты бы жила со мной, у тебя было бы все, что ты захочешь, и все, все это постепенно изгладилось бы из твоей памяти, и ты бы мне простила, и мы бы попробовали быть счастливыми, я хочу сказать, как можно менее несчастными, и все это стало бы лишь дурным воспоминанием… и мы больше ни словом бы об этом не упомянули…
— Простила бы тебе что, Дерек? — невнятно бормочет она, пытаясь закурить, несмотря на ветер и трясущиеся руки.
— Простить, что я был… странный. Что я был странный с самого начала, и обещаю, я больше не буду странным, если только… если только…
— Если только что? Если только я откажусь от своей карьеры, чтобы мы оказались в одной точке, ты и я, чтобы я разделила с тобой… твою неудавшуюся жизнь?
— Карьера — слишком громкое слово, цыпочка. Не-удавшаяся — тоже слишком громкое слово. И успокойся, на тебя смотрят, — говорю я, снова занимая оборону.
— Я должна простить тебе, что ты был… странный? Обращался со мной, как со своей тачкой…
— Ты говоришь штампами, цыпочка.