В таких ожесточенных атаках немцы иногда теряли осторожность и забывали поглядывать назад… За что мы их жестко наказывали. А к «илюшам» со стрелками немецкие летчики, надо сказать, близко не любили подходить. Они обычно как: просвистят на повышенной скорости, стрельнут метров с четырехсот – и вверх! А что ты «Илу» одной очередью с четырех сотен метров сделаешь? Они, бывало, приходили к себе на аэродромы с сотней-другой пробоин в крыльях и фюзеляже. И весь бронекорпус в щербинках и вмятинах от попаданий пуль и снарядов авиационных пушек.
Так вот. Мы, значит, тоже отметили, что немцы теперь стали жестче драться, старались держать удар. По сути, речь сейчас шла об одном: кто станет «хозяином воздуха», тот в дальнейшем будет диктовать противнику свою волю.
Фашисты ясно понимали, что возврата к той воздушной войне периода сорок первого – сорок второго годов, в которой они чувствовали себя королями, уже не будет. Наши летчики получили новую технику, приобрели бесценный боевой опыт и навыки. Обновилась и тактика, наладилось боевое управление авиацией. И все! Немцы покрутили носами и поняли: «Нам конец…»
А не хотелось ведь, ох как не хотелось! И всколыхнулась волной ярость отчаяния – за одну только возможность хоть на мгновенье вновь почувствовать себя сильными, умелыми, грозными асами Люфтваффе они сейчас и грызлись ослабевшими, сточенными в боях и прореженными нашими летчиками зубами… Но кусались они еще ожесточенно и смертельно… Воевать немцы умели всегда.
А вот у наших пошел какой-то сбой в боевом управлении воздушными силами… Не смогло командование воздушных армий создать даже не перевес, а простое равенство сил в воздухе. Вопреки требованиям приказа наши подходили к линии фронта максимум парой звеньев истребителей. Ну в редких случаях – эскадрильей. А противостояли им группы немецких бомбардировщиков штук по сорок-пятьдесят, да еще под прикрытием двадцати-тридцати истребителей. Вы представляете, какой длины должна быть колонна из пятидесяти самолетов? И что делать в этой ситуации десятку наших машин? Только заорать в жуткой ярости: «Бей фашистов!» – и без оглядки броситься на врага!
А когда боевая ярость застилает глаза кровавым занавесом, да еще на тебя наваливается эта чертова перегрузка, да еще когда это четвертый вылет, да все предшествующие три были с воздушными боями, то…
Ты не замечаешь, как скупым, отточенным маневром, с высоты, от солнца, безжалостными и безразличными к жизни человеческой крылатыми ангелами смерти тебя сзади настигает пара «Мессершмиттов-109G6». Может быть, ты еще услышишь глухой бой 30-мм пушки за спиной, ощутишь, как под ударами снарядов задрожит твой истребитель, как он жалобно закричит от боли рвущимся дюралем, задерет нос в попытке уйти туда – в голубое, чистое и прохладное небо… Может, в затуманенное от ран сознание еще пробьется чей-то крик в наушниках: «Девятка»! Горишь, прыгай, прыгай…» – но уже не останется сил поднять руку, сбросить фонарь… И вот ты, повиснув на привязных ремнях, пуская кровавые пузыри пробитыми осколками снарядов легкими, видишь, как пламя вырывается из-под приборной доски и сначала робко, украдкой, касается колена… руки… пробует тебя на вкус… А потом – торжествующим ревом горящего авиационного бензина обнимает тебя в кабине падающего истребителя и рычит: «Мой! Мой! Теперь ты мой!» И это короткое объятие – на всю оставшуюся тебе жизнь… На несколько секунд, пока мать сыра земля не примет тебя, спасая от жгучей боли и обиды. «Мне больно, мама… Как же мне больно!» – «Спи, сынок, уже все… Спи, мой родной…»