С пожелтевших стеблей за окном еще стекают дождевые струи. Дождинки набухают в чашечках листьев, срываются вниз. А ворсинки на стеблях уже намокли и тоже сникли. Блестящие капли, срываясь с листьев, падают так стремительно, будто пытаются настигнуть свой отзвук. Воздух будто соткан из переплетений тончайших шелковых и полотняных нитей. Соседний дом расплылся неясным пятном. Который теперь час? Три или уже четыре? Жена придет с работы около семи. Какая тишь…
Может, и ты помнишь таинственную, никогда не отпиравшуюся комнату на втором этаже? Говорили, там когда-то давно повесилась юная дочь старых хозяев этого дома, и теперь здесь по ночам является дух седобородого старца, слышны шорохи и звук шагов. Однажды мы, набравшись храбрости, подкрались и заглянули в замочную щель, но, к своему разочарованию, не увидели ничего, кроме пыли и паутины. Сколько всяких ходило историй о веселой разгульной жизни бывшего хозяина дома, имевшего многочисленных слуг и наложниц, а потом разорившегося и опустившегося. Но его самого никто никогда не видел — плату за жилье с нас получал какой-то рябой малый, приходивший из меняльной лавки. Жили здесь разные люди, но все больше из бедных — учитель начальных классов, почтальон в зеленой куртке, мелкие служащие из пароходной компании вроде моего отца, какой-то незадачливый торговец, имевший кучу детей, но почти не бывавший дома. Одно время поселились студентки, они щеголяли в туфлях на высоком каблуке, угощали нас вкусным печеньем, пели изумительные незнакомые песни.
Но, сверкнув как яркий лучик в нашем сумрачном дворе, они очень скоро упорхнули. А в их комнате поселилась проститутка. Я слышал, что взрослые называли ее так между собой, но когда я однажды вздумал окликнуть ее этим прозвищем, мне здорово влетело от матери, и только тогда я понял, что оно означает. Когда она жила в нашем дворе, женщины часто ссорились, да так, что дело доходило до потасовки — летели клоки выдираемых волос и трещали заплаты. Но вскоре она съехала, и двор как-то опустел, стих, никто не скандалил, не вцеплялся друг другу в волоса. А мне почему-то было очень жалко ту молодую женщину, ходившую все время с припухшими, как от слез, глазами.
В нашем дворе иногда поселялись и довольно состоятельные люди, но надолго не задерживались, съезжали очень скоро. А помнишь, Хуадоу, рядом с вами на заднем дворе жил какой-то мужлан свирепой наружности, обычно он уже с утра был пьян. Ты однажды рассказала, как увидела у него на руке наколку дракона — он стал угощать тебя арахисом, а ты отпрянула в ужасе и бросилась наутек. Мать запретила мне ходить туда, она сказала, не иначе он из тех, кто крадет и продает детей. И я сразу предупредил об этом тебя. Все наше детство тысячами нитей связано с тем старым двором, и мнилось, он когда-нибудь забудется, сотрется из памяти, как давний сон, но нет, это вернулось, это помнится…