— Покатаемся? — предложил Царев. — Не боишься, что я выпил?
Она невозмутимо помотала головой, и машина сорвалась с места. По дороге они говорили мало; в салоне нарастало мощное — и, казалось Андрею, обоюдное! — напряжение. Внезапно он понял, что больше не выдержит, и притормозил у обочины. Положил руку на спинку ее сиденья, вбуравил в белое личико тяжелый мужской взгляд, ни слова не говоря, по-медвежьи сгреб невесомое тельце и наконец, наконец прилепился губами к ее губам.
И унесся далеко-далеко, в космос. Или в молодость.
А назад вернулся потому, что щекам стало мокро. Цыпленок — очевидно, уже не первую минуту, — ревел в три ручья самым неэстетичным образом: икая, глотая сопли, размазывая помаду и тушь. Зрелище, прямо скажем, было то еще, но Андрей испытал одно — невероятную, огромную, отеческую нежность. Мгновенно переключившись из животного режима в человеческий, но все с тем же пылом он принялся утешать девочку; баюкал, гладил по голове, мычал что-то на редкость нелепое. Ни о чем не спрашивал. Дождался, пока она сама, нарыдавшись и нахлюпавшись, жалобно объяснит:
— От нас папа ушел! Месяц уже…
Если что и должно было остановить Андрея раз и навсегда, так именно это, однако наоборот — приклеило неотрывно. Той ночью в последней жалкой попытке поступить правильно он отвез ее домой, но под конец не совладал с собой и всучил номер телефона: звони, если что. И она позвонила, не на следующий день, но вскоре.
Вы меня тогда так поддержали, можно, мы еще поговорим?
Они начали встречаться — в кафе, на улицах, в парках. Перешли по его просьбе на «ты». Гуляли, беседовали. Андрей называл ее «цыпленок из хорошей семьи». Ее интеллигентная речь, пересыпанная подростковыми жаргонизмами и глупой грубятиной, донельзя его умиляла. Он искренне и очень долго не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит. В нормальной одежде — пусть с сережками черт-те где, — она выглядела совсем маленькой. Однажды Андрея окликнули:
— Купите дочке мороженое!
Он смущенно улыбнулся продавщице и вопросительно глянул на Цыпленка. Все-таки зима. Но та кивнула:
— Давай эскимо.
Он до сих пор помнил, как она впивалась зубами в ледяной брусок и как с каждым ее глотком теплело у него в груди.
Они обсуждали — и осуждали — ее отца. Она болтала про друзей, подружек, учебу. И чем дальше, тем больше становилась ему дочерью. Перспектива иного, любовного союза, день ото дня таяла — и тем жарче манила. Андрей пользовался всякой возможностью взять в руки ее ладошку, коснуться плеча, талии, волос. Она вызывала в нем трепет, который он упорно считал родительским. Он ушел в суррогатное отцовство с головой, стал реже бывать на работе и почти забросил дела, тем более что они давно не требовали его участия. Она к его высокому положению была по видимости равнодушна, лишь как-то поинтересовалась, чем, собственно, он занимается, и дернула плечиком: скукота. Действительно, любые разговоры с ней и о ней казались куда интересней. Он начал звонить ей по вечерам с мобильного, спрашивал, дома ли, что новенького сегодня, желал спокойной ночи.