Неуловимый монитор (Всеволожский) - страница 7

— Что тебе, Овидько? — спросил Гуцайт.

— Да вот, гражданин какой-то по низам все шалается. Все гости — по верхам, а он один по низам, — укоризненно пробурчал богатырь.

В коридоре стоял смуглолицый человек в вышитой украинской рубахе, в летних брюках, и сандалиях на босу ногу.

— Я же не знал, что сие не дозволено, — сказал он улыбаясь. — Иду, гляжу себе, как живут у вас в кубриках, а товарищ меня — за плечо. Ручища железная, останутся синяки.

— А чего ж ты отбивался? — возмутился Овидько.

— На «вы», Овидько, на «вы», — поправил матроса Володя.

— Ну, скажи, ну, чего вы тогда отбивались? — переспросил Овидько.

— Да помилуйте! Я — приглашенный. Я — гость…

— А документы при себе? — недоверчиво покосился на гостя Овидько. — Предъявите, — добавил он, встретившись взглядом с Гуцайтом.

Улыбка сползла с лица гостя. Он сказал резко, обращаясь к Володе:

— Попросили бы вы нас оставить вдвоем.

Володя сказал:

— От моего краснофлотца у меня нет секретов. А другой — мой старый товарищ, он — из газеты. Коли что хотите сказать — говорите при них.

— Эх, вы! — воскликнул задержанный. — Поднимаете шум. Работу срываете. Да я же вас… Вас я всех охраняю. Вот!

Он вынул синюю книжку и показал, не выпуская из рук.

— С этого бы и начинали, — сказал Володя. — Командиру докладывали?

— Дело такое, что… сами понимаете…

Он сделал таинственное лицо.

— Рекомендую подняться наверх, — предложил Володя. — Чужих внизу — нет. Все гости — на палубе. Овидько, проводите товарища.

— Есть.

— Благодарю за службу, Овидько.

— Служу Советскому Союзу, — пробасил матрос. Лицо его стало счастливым, как у ребенка, которого похвалили за хорошее поведение.

— Золото парень, — сказал Володя, когда Овидько ушел. — Гляди, рост какой да объем, а когда надо — превращается в бесплотную тень. Добрейшей души богатырь. Письма все пишет. Кому, спрашиваю, зазнобе? «Нет, маме»… Вчера котенка заблудшего за пазухой принес. Молоком отпаивает. Большое дитя… А этот, наш «охранитель», видно, побывал в переделках. Видал, у него мочка уха оторвана, а после — пришита?

— Не заметил.

— Не наблюдателен ты, брат, газетчик. Разведчикам наблюдательность по штату положена. Без нее — пропадем. Ну, рассказывай, как же ты журналистом стал? Я ведь тоже малость пописываю… Думаешь, статейки? Стишки, — засмеялся он, хлопнув меня по колену.

В этот день я познакомился со всеми офицерами корабля. Их было немного. О командире, комиссаре, Гуцайте я уже говорил. Был еще Миша Коган, штурман, керченский комсомолец, с детства, по его словам, пропадавший с рыбаками в море и плававший лучше рыб. Курчавый и загорелый. Называли его в кают-компании «звездочетом». Артиллерийский офицер Анатолий Кузнецов, начальник Володи Гуцайта, красавец, подтянутый, одетый почти щегольски. Он казался старше своих лет. Еще — светлоусый офицер, которого я уже видел в каюте (он что-то писал), инженер-механик Дмитрий Па́влин. Усы у него росли плохо, и он их то и дело подкручивал. И, наконец, краснощекий, «кровь с молоком», фельдшер Кушлак, которого, мне представляя, назвали «нашим уважаемым доктором». Весь этот народ был простой, симпатичный и, по-видимому, дружный. Подавал ужин (гости уже разошлись, и на корабле оставались только свои) Василий Губа, рослый голубоглазый матрос, с густой, отливающей золотом шевелюрой. Вестовой был по совместительству и электриком. На этом маленьком корабле многие совмещали по две — три должности.