Я много раз видел Людендорфа в последующие дни и во время нашего путешествия обратно через Германию. [18] Он всегда был вежлив со мной, но каких-либо дружеских отношений у нас не возникло — слишком велик был разрыв в положении, а Людендорф, прежде всего, был истинно немецким офицером. Совсем по-другому обстояло дело с Гинденбургом. Со временем я почувствовала большую привязанность к этому генералу, представительному пожилому джентльмену, выделявшемуся скорее не военным гением, а высокими моральными качествами. Но Гинденбург редко задавал мне вопросы рабочего характера — всей практической стороной дел занимался Людендорф.
Забегая наперед, скажу, что Людендорф совершил крупнейшую ошибку в своей жизни, оставив генерала Макса Гофмана на Русском фронте. Я заметил, что сегодня самые проницательные военные ученые по праву считают, что из всех полководцев времен войны только Макс Гофман показал настоящие признаки военного гения. Таким же было мое представление о нем, хотя я видел его всего несколько дней. Мне за всю жизнь не приходилось сталкиваться с более острым умом. Пусть даже верно то, что условия на Восточном фронте нельзя сравнивать с положением на Западе, где Германия противостояла не плохо вооруженным и малограмотным новобранцам, а хорошо вооруженным и подготовленным армиям Англии и Франции, все равно я был в душе рад тому, что Гофман остался там. Из одного разговора я узнал, что Людендорф немного завидовал своему блестящему заместителю. Может быть, он не мог забыть распоряжения, сделанные Гофманом перед Танненбергом? Может быть, он подозревал, что историки будущего, присмотревшись внимательнее к обстоятельствам этого сражения, припишут великую победу не Людендорфу или Гинденбургу, а именно Гофману. Как бы то ни было, Гофман остался на востоке, получив важную должность начальника штаба Русского фронта.
Прибытие Гинденбурга и Людендорфа — или “HL”, как остроумно назвал эту комбинацию характера и мозга Уинстон Черчилль — означало огромные перемены в статусе разведывательного управления Генерального штаба. Правда, у нас не было никаких причин жаловаться — мы пользовались глубоким уважением — куда большим, чем наши оппоненты в британском штабе. Но Людендорф был человеком, который в огромной степени зависел от точных разведданных. И он не ограничивался разговором только с шефом. Мне повезло, что полковник Николаи не был завистливым человеком и не возражал, когда Людендорф напрямую вызывал меня для консультаций по одному — двум вопросам, на которых я специализировался — то есть, на организации британской армии, которая стала для меня любимым предметом изучения. Потому он задавал мне много вопросов о танках — я не буду использовать тут немецкое слово ”панцеркампфваген”, занимающее едва ли не целую строчку. Мы, конечно, делали все возможное, чтобы получить полную характеристику этих машин и подробности их конструкции. Людендорф, казалось, не был сильно обеспокоен — в конце концов, танки появились на фронте только в небольшом количестве, и было слишком мало немцев, видевших их в реальности, и вернувшихся живыми, которые могли бы распространять панический ужас. Тем не менее, было важно, что мы (то есть, Людендорф) должны были знать больше об этом новом факторе войны, каким бы несущественным он ни казался. Потому, естественно, наши агенты в Англии получили срочные инструкции собрать любую информацию, касающуюся чертежей и деталей конструкции танков. Я рассылал шифрованные письма с легким сердцем, будучи уверенным, что ни одному агенту не улыбнется удача. Я даже послал двух или трех специальных агентов для выяснения этих вопросов. Я доложил об этом как о доказательстве моего энтузиазма в этой области — вряд ли можно было поставить мне в вину, что всех людей, которых я послал, арестовали еще до того, как они получили возможность сделать хоть что-нибудь.