в церковь не заглядывали. А тут вдруг… какая свадьба без венчания.
Загс. И снова речи. Но здесь хотя бы дышать можно.
Поездка по городу. Фотографии.
– А теперь ты со мной сфоткайся! – требует она, приобнимая. – Ну и как тебе?
– Замечательно.
Врать привычно. А она уже здорово набралась шампанским. И помаду съела. Сказать? Разозлится. Она и так почти на грани.
Ресторан. Каравай. Стопки разлетаются на осколки. Тетушка смахивает слезы. А она злится, кусает губы. Но в кои-то веки – плевать.
Родион улыбается. Неужели и вправду счастлив?
Хлопает шампанское. Музыка гремит.
Именно тогда Калма вспомнила об острове. Там не было места людям, таким шумным, таким раздражающим. Зато весной прилетали птицы. И маяк возвышался над черным озером.
Дом, наверное, рухнул… или нет?
Именно эта необходимость знать точно и заставила вернуться. Дом уцелел. И пещеры, которые старуха использовала как ледник, тоже. И ящики, в них хранившиеся.
И белый-белый серп, который висел на стене.
Там и сейчас сохранились два ржавых гвоздя. Старуха рассказывала, что гвозди эти вбил некто Федечкин, завхоз. При этом старуха подбирала губы и добавляла, что завхоз – личность ничтожная, что читал он отрывные календари, вырезая из них особо полезные странички, которые подклеивал в особую тетрадь. По этой тетради, последние пустые страницы которой были расчерчены на клеточки, а в клетках посажены буквы, Калма училась читать.
Слог за слогом. И старуха слушала, слушала, кивала. Поправляла, когда случалось сбиваться. Калме не нравилось читать календарь: скучно. Старушечьи истории куда как интересней. Тогда они представлялись сказками, но сейчас Калма осознавала, сколь много правды в них было.
Но кто бы поверил?
Не тетка. Она не желала слушать про остров. Бледнела. Впадала в некое странное оцепенение, а то и вовсе принималась плакать. Однажды тетка ее ударила.
– Замолчи! – крикнула она. – Не было ничего! Все – выдумка! Выдумка!
У Калмы болели губы. И она решила, что больше не станет ничего никому рассказывать. А потом и вовсе забыла. До свадьбы.
– Все должно было быть иначе. – Калма села напротив мертвой женщины. Она убрал со стола самовар и чашки, но поставила старухину керосиновую лампу. Стеклянный колпак ее был изрядно закопчен, и пламя, пробиваясь сквозь него, приобретало какой-то рыжий неправильный оттенок, благодаря которому мертвое лицо казалось живым.
Вот сейчас дрогнут веки, губы искривятся, пряча злую усмешку, а заледенелые пальцы коснутся руки, вроде бы успокаивая.
– Родион все испортил, правда? – Голос терялся в пещере, и Калма вновь ощущала себя маленькой. – Ошибся с выбором.