И в наивысшие мгновения духовной жизни, когда решается нечто судьбинное, коренное, герой обнажает мысль и сердце. Или: как с горы высокой, оглядывается на дорогу, которую осилил, пытается понять — зачем жил, во имя чего?
Если диалог это — поиск истины, то монолог это момент истины, найденной, открытой, но рождающей новые вопросы к себе и миру. Потребность в монологе герой — называю его по-прежнему литературным — испытывает тогда, когда ситуация, в которой он находится, определилась, даже в чем-то завершена. И нужно найти выход в новую ситуацию, в новое измерение судьбы. Монолог это — исповедь накануне решения. В литературе. А в жизни?
В жизни порой нелегко отличить диалог от монолога. Поэтому я и писал выше, что любой диалог исповедален, а любой монолог диалогичен. Ведь жизнь — не театральные подмостки, где герой стоит один на один с залом, в жизни исповедь его обращена не в полутьму, наэлектризованную сопереживанием сотен неизвестных лиц, а к совершенно определенному лицу, которому он особенно доверяет, или к самому себе; он исповедуется, общаясь: с человеком духовно родственным или с собственной совестью. Это исповедальное общение может быть устным (особенно часто в дороге, как в очерке «Встреча в пути») или письменным.
Но когда читаешь исповедальное письмо, то все равно кажется: перед тобой живой, в телесной яви, человек. Его видишь, как видел я, читая письма и одинокого человека, и умудренного жизнью, и счастливого…
В сущности, любой монолог можно изображать как ситуацию, если рассказывать не от первого, а от третьего лица.
Я познакомил читателя с монологами в «чистом виде» и с ситуациями, которые по степени напряжения, по «стадии завершенности» могли бы стать монологами героев.
Зачем надо было мне делить повествование на «диалоги» и «монологи», если между ними, особенно в самой жизни, немало общего? Это деление подсказали мне не воображение и писательская фантазия, а сами человеческие документы. В любом литературном повествовании автор находится в «плену» у героев, у логики их поведения, но в документальном, видимо, даже больше, чем в художественном.
Письма, составившие основу второй части книги — «Нравственные монологи и ситуации», — посвящены осмыслению ситуации человеческого одиночества и поискам выхода из нее. Конечно, можно было бы с этого и начать повествование, то есть не с диалогов, а с монологов. Но мне хотелось перед углублением в ситуацию одиночества показать все богатство человеческой действительности, все разнообразие форм общения, в котором личность обретает себя. На этом фоне, как мне кажется, одиночество выглядит рельефнее и одоление его, как и всех форм непонимания человека человеком, наполняется особенно емким нравственным и социальным содержанием.