— Не стану дожидаться, — тихо пробормотала Мария Петровна. — Покончу с собой, повешусь или отравлюсь.
— Дура! — воскликнула Ирина.
— Дура, — кивнула Мария Петровна. — Но уж лучше я сама на себя руки наложу, чем под этой лампой сдохнуть. Я где-то читала, что для хирургов страшнее нет, когда на столе пациент коньки отбросит. Зачем же их, сердешных, подводить?
— Очень, с твоей стороны, трогательно заботиться о хирургах. Но подумай о другом! За один час, именно столько длится операция, не бог весть какая сложная, онколог избавит тебя от злокачественной опухоли и сохранит тебе жизнь. Для этого он и трудится…
— Под лампой.
— Больше не могу слышать про лампу! — схватилась за голову Ирина. — Мне уже самой начинает казаться, что страшнее бестеневой лампы зверя нет.
— Вот видишь!
— Вижу, что паранойя заразительна!
— Ирочка, а сколько мне осталось? Ирина развела руками. Даже если бы желала, она не могла бы ответить на вопрос. Опухоль в щитовидке может медленно, годами, зреть, а могут и завтра появиться метастазы.
— Как же я узнаю, когда… последний час? Когда басом заговорю и дышать трудно будет. — Мария Петровна не спросила, а сделала для себя вывод.
Перед визитом к матери Ирина мысленно прокручивала различные сценарии их общения. Но ей и в голову не пришел самый нелепый: подсказать матери, когда следует наложить на себя руки. Что и говорить, удружила родственнице. И ведь смотрит с благодарностью! Бред! Фантастический бред, бороться с которым нет сил.
— Прощай! — поднялась Ирина.
Нога болела, но терпимо, идти можно. Ирина надела шубу в прихожей, не отвечая на материно «До свидания, доченька!», вышла из квартиры.
На улице бушевала снежная пыль. Неслась поземкой, взлетала выше человеческого роста, закручивалась воронками. Мелкие острые кристаллики хлестали Ирину по лицу. Будто пытали, требовали ответа. А ответа не было, она и вопросы еще для себя не поставила.
Будь на месте матери другая женщина, Ирина нашла бы ей оправдания, подробно описала бы симптомы тяжелого психического состояния — послеродовой депрессии. Помрачившемуся рассудку роженицы представляется, что ребенок — причина всех ее бед, что он навеки лишит ее свободы, свяжет по рукам и ногам, заберет оставшиеся годы жизни. В крайних проявлениях болезни матери убивают своих детей, бросают на помойке, отказываются в роддоме. Послеродовая депрессия может длиться часы, дни, месяцы, всю жизнь. Но у чужих людей! Почему у ее матери? Тем более, что сама Ирина, как подавляющее большинство здоровых нормальных женщин, в момент рождения сына познала высшее блаженство. И никуда оно не делось! Только упрочилось!