Не сводя глаз с отверстия, являвшего нашу половую разницу, разницу между ней и мною, не сводя глаз, словно магнитом притянутых к едва различимой в темноте вульве, я задыхался.
Все на минуту зависало, и во мне просыпались былые образы разврата, память об атавистических схватках, головокружениях и запахах. Затем я отводил взгляд и заставлял себя перебирать в уме менее чувственные воспоминания. Внутри моей головы зрелище прекращалось или, точнее, превращалось во что-то запредельное, за гранью ностальгии, фрустрации или фаталистической тоски. Образы коитуса становились абстрактными и, спустя несколько минут, совершенно неадекватными, невнятными.
А когда Мариама меняла позу, ее тело полностью исчезало, растворялось в ночи, пропадало.
А еще нам обоим приходилось вскакивать и как можно быстрее заделывать брешь, которая образовывалась в желобках, несколько минут ворошить булькающую грязь, шуровать во тьме, волновать наше общее молчание, наше изнуренное соучастие. Мы делили беду изо всех сил. Затем мы вновь ложились, рука в руку, бок о бок, счастливые, оттого что снова чувствовали себя неподвижными и спасенными от воды.
Короче, не знаю, играло ли состояние крыши определяющую роль в этой истории, но сезон дождей никогда не благоприятствовал нашим с Мариамой ночным соитиям.
Здесь сгорел Бенни Магадан.
Здесь сгорел Даматрул Горбай.
Здесь сгорел Жан Голеф.
Здесь Элиен Гургияф сгорел.
Здесь сгорел Лазарь Шармядко.
Здесь Бахамджи Барёзин сгорел.
Здесь Лола Низфан сгорела.
Здесь Антар Гударбак сгорел.
Здесь Ашнар Мальгастан сгорел.
Здесь сгорел Гачул Бадраф.
Здесь Агамемнон Галиуэлл сгорел.
Здесь сгорел Дмитрий Тотергав.
Здесь сгорела Мальма Олуджи.
Здесь сгорел Голкар Омоненко.
Здесь сгорел Леонал Балтимор.
Здесь Алиния Хосподол сгорела.
Здесь Таня Кабардян сгорела.
Здесь сгорел Айиш Омоненко.
Здесь Макрамьел Вулвай сгорел.
Здесь Гадурбул Озгок сгорела.
Здесь сгорела Маруся Василиани.
Здесь Марио Грегорян сгорел.
Здесь Горгил Чопал сгорел.
Здесь Манаме Адугай сгорела.
Здесь сгорела Буйна Йогидет.
Здесь сгорел Доди Бадаримша.
Здесь Алма Бахалян сгорела.
Здесь сгорел Дудар Брол.
Здесь Ханалгуд Болгорджи сгорел.
Здесь Дражда Бударбай сгорела.
Голливог пробурчал что-то не очень внятное; Гордон Кум бросил на него усталый взгляд, затем посмотрел вдаль, в сторону горизонта. Горизонта, собственно говоря, уже не существовало. Казалось, мы очутились на дне какого-то таза с туманными стенками, растворяющимися в парадоксальной полутьме, которая была не мраком, не сумраком, а чем-то вообще неописуемым на обычном языке гоминидов или родственных им существ. Мир, пространство которого по природе своей искривлено, концентрировал здесь всевозможные непонятные кривые и утрировал их таким образом, что угольная чернота и свинцовая серость, обозначавшие его зримые пределы, не были характерны ни для земли, ни для неба. Открывая глаза для ознакомления с пейзажем, сразу хотелось перенести внимание на не очень удаленные детали, дабы не смущать себя этой космической несуразностью. Вокруг Гордона Кума не было ничего, лишь грубая пепельная панорама, которая никак не кончалась и в то же время казалась вмурованной в стену из непроницаемых туч. Восприняв внутри себя образ голливога и этой не поддающейся определению перегородки, он захотел прикрыть глаза. Потом перевел взор на более близкий предмет. Среди руин еще торчало несколько фасадов, и на одном из них, самом высоком, какой-то человек возобновил свое медленное и абсурдное восхождение.