— Почему не теперь? — спросил я. — Это могло бы оказаться полезным — возможно, мы пришли бы к какому-нибудь решению.
Ван Хелсинг взглянул на меня и сказал:
— Друг мой Джон, бывает так, что зерно созревает, но еще не поспело — молоко матери-земли уже есть в нем, а солнце еще не окрасило его в золотой цвет, крестьянин срывает колос, трет его меж ладоней, сдувает мякину и говорит тебе: «Взгляни, вот хорошее зерно, в свое время оно даст хороший урожай».
Я не уловил, к чему он клонит. Тогда профессор шутливо дернул меня за ухо, как когда-то давным-давно на занятиях, и добавил:
— Хороший крестьянин говорит это, когда знает уже наверняка, не раньше. Но он не станет выкапывать пшеницу — посмотреть, растет ли она; так делают лишь дети, играющие в крестьян, но не настоящие крестьяне, для которых это дело жизни. Теперь понимаешь, друг Джон? Я посеял свое зерно, теперь дело за Природой: оно должно прорасти, тогда есть надежда; я жду, когда колос набухнет. — Он помолчал и, только убедившись, что я наконец понял, продолжил: — Ты всегда был очень добросовестным студентом, тщательнее других вел истории болезней. Тогда ты был лишь студент, ныне уже сам учитель, но, думаю, хорошие привычки сохраняются. Помни, мой друг, знание сильнее памяти, и не следует полагаться на то, что слабее. Но если даже ты не сохранил полезный навык, обращаю твое внимание на то, что случай нашей дорогой мисс, возможно — заметь, я говорю «возможно»! — представляет для нас, и не только для нас, такой интерес, что, брошенный на чашу весов, перетянет все прочие болезни. Поэтому хорошенько все записывай. Важно все, любая мелочь, записывай даже свои сомнения и догадки. Потом проверишь, насколько был прав. Нас учит не успех, а неудачи!
Я описал ему симптомы болезни Люси — те же, что прежде, но более выраженные. Он выслушал внимательно и серьезно, но ничего не сказал.
Ван Хелсинг привез с собой сумку с инструментами и лекарствами — «ужасные атрибуты нашей благородной профессии», так он когда-то в одной из лекций назвал снаряжение практикующего медика.
Когда мы пришли, нас встретила миссис Вестенра, встревоженная, но не в такой степени, как я ожидал. Видно, так уж распорядилась милосердная Природа, что даже смерть несет с собой противоядие от собственных ужасов. В данном случае, когда любое волнение могло оказаться для миссис Вестенра роковым, срабатывал некий защитный инстинкт, и все, не затрагивающее ее непосредственно, — даже перемена в состоянии здоровья любимой дочери, — как бы не совсем доходило до нее. Если это и эгоизм, не следует спешить осуждать его — причины могут крыться значительно глубже, чем это ведомо нам. Учитывая душевное состояние бедной женщины, я еще раньше договорился с нею, что она не будет подолгу сидеть около Люси или думать о ее болезни больше, чем этого требует необходимость. Она легко согласилась, так легко, что я вновь увидел в этом руку Природы, борющейся за жизнь.