Когда я уже начал отчаиваться достучаться до его совести, обшитая железом дверь с огромным крестом, дрогнула и приоткрылась. На меня из темного дверного проема зыркнули два красных от беспробудного пьянства глаза, подозрительно сверля недоверчивым взглядом.
– Гость в дом – черт в дом. Чего приперся, язычник?
– Открывай, святой отец, мне нужна твоя помощь… – начал я.
– Боженька поможет! – буркнул Тихон и захлопнул дверь прямо у меня перед носом.
Оглянувшись по сторонам, я зябко поежился от вида свежих могил, которых еще месяц назад здесь не было. Церквушка находилась на краю старого кладбища, прямо на вершине крутого утеса, уходящего в море. Места дикие и глухие. Случись чего, никто ничего не узнает.
Громыхнувшая ржавыми запорами, дверь медленно распахнулась, пропуская меня внутрь.
– Заходи, только живо. Ходят тут всякие, потом всю ночь кровь с порога счищаешь…
Я пригнул голову, чтобы в полутьме не расшибить ее о низкий потолок. С опаской шагнул в полутьму, пропахшую ладаном и какими-то незнакомыми травами. Из соседней кельи лился мягкий свет от масляной лампы, раздавалось женское бухтение, переходящее в громовой храп. Я посторонился в сторону, пропуская Тихона вперед.
– Ты не один? Немного неудобно… – смутился я.
– Да нет, это Авдотья из вашего родильного отделения на минутку забежала на огонек, – Тихон стыдливо отвел блудные глаза в сторону. – Да ты проходи, чего на пороге топчешься аки грешник у врат чистилища. Все мы люди, все мы человеки со своими пороками.
Дремлющая в углу комнаты на кровати дородная тетка лет сорока проснулась, когда я зашел и, ойкнув, быстро стала накидывать на себя теплую шаль. Рядом с кроватью на низком столике дымила лампадка и стояла опустошенная ровно на половину бутылка с мутной горилкой. Нехитрая закуска: черствые лепешки из муки грубого помола, несколько вялых огурцов c помидорами, немного вяленой рыбы – вот и все нехитрое убранство стола.
– А этому чего на ночь глядя? – зашипела Авдотья, прожигая меня негодующим взглядом полным упрека. – Вот пожалуюсь твоему командиру, расскажу, где ты бродишь по ночам, огребешь неприятностей, Алешин. Отвернись и перестань лыбиться!
Я молча наблюдал, как Тихон собирает свою ”даму сердца” в дорогу: трижды осеняя крестным знамением и с теплотой в глазах передавая в руки старенький автомат АКСу.
– Смотри у меня! – снова сверкнула на меня глазами Авдотья, браво передергивая затвор.
Пока они о чем-то шушукались перед домом, я невозмутимо налил себе горилки в стакан. Помянув про себя всех чертей преисподних, зажмурившись, проглотил адскую отраву. Закашлявшись, так что аж слеза прошибла, я открытым ртом принялся ловить воздух, стараясь отдышаться. Через пару минут в дверной проем сначала протиснулся необъятный зад Тихона, а потом и все остальное кряжистое тело двухметрового детины, с длинной черной бородищей лопатой, украшенные сединой нечесаными патлами до плеч и мускулистыми ручищами каждая толщиной с мою ногу. На поясе у него болтался огромный мясницкий тесак, с которым Тихон виртуозно обращался даже с тяжелого похмелья, будь то рубка овощей или разделка “зашедшего на огонек” зомби. Бывший полковой капеллан был “резкий как понос и суровый как удар серпа по яйцам” как выразился о нем однажды Высоков. Обиталище святого отца была единственным ныне уцелевшим на острове осколком некогда могущественной Православной церкви, а сам Тихон являлся последним ее выжившим служителем. Я знал о нем лишь то, что он бывший военный, настоящий сибиряк, большой бабник и вообще широкой души человек. На остров угодил за какую-то давнюю провинность, о которой скрытничал как рыба об лед даже в алкогольном угаре. Всем был хорош святой отец, никого не бросит в беде, всегда находит подходящую случаю молитву и добрый совет, но уж больно любит выпить и не просто выпить, а нажраться вдрызг. Это многих напрягало, особенно начальство Гнезда, недовольного дурным примером, что он оказывал на неокрепшую психику молодежи. Я же считал, что каждый человек вправе самостоятельно решать, что ему пить, с кем жить и какому богу молиться.