Но для него самого положение, в котором он оказался, было тяжким. Катрин прочно завладела его мыслями. Когда ему приходилось провести ночь в порту, задержавшись на работе или с друзьями, он постоянно о чем-то думал, выглядел озабоченным. Если речь заходила о ее красоте или ее прелестях, он боялся услышать, что кто-то совершил над ней насилие или обхаживает ее. Его тревожило, что кто-нибудь может причинить ей какую-либо неприятность. Таким образом, вольно или невольно он стал чувствовать себя связанным с ней, ответственным за нее, его заботили ее дела, ее беды и радости.
Однажды он пришел к ней мрачный. Он мог оставить ее, перестать покровительствовать ей, порвать существующие между ними отношения, отвернуться от нее. Не раз намеревался он поступить именно так, но что-то его останавливало. Сомнения не покидали его. Видеть Катрин каждый день, через день, хотя бы раз в неделю стало для него насущной необходимостью, внутренним зовом. Он не признавался себе в этом, но обмануть самого себя было невозможно. Однако он неосознанно повиновался этому зову; движимый внутренним желанием, он приходил к ней, приходил, чтобы просто увидеть ее, принести ей хоть что-нибудь.
А Катрин тем временем продолжала умело расставлять свои сети, в которых предстояло запутаться им обоим. Вначале она чувствовала себя скованно — в разговоре, движениях, — стеснялась наряжаться, только угощала его кофе — и старалась, чтобы при этом всегда присутствовал муж. Постепенно она стала держать себя свободней, с каждым днем все больше и больше. Молочно-белая грудь ее начала обнажаться, юбки укорачиваться, открывая соблазнительные полные коленки; она все чаще без особой необходимости поднимала оголенную ногу, положив ее на другую, затрагивала рискованные темы, то в двусмысленном анекдоте, то в мимолетном замечании, и при этом то засмеется, то подмигнет, то выразит восхищение услышанной историей. Все это делалось с присущей ей естественностью и, разумеется, с целью взволновать его. И Салех вздрагивал, переживал, волновался, то пристально смотрел на нее, то отводил взгляд, то поддакивал ей, то не соглашался и… не уходил, продолжал сидеть у нее. Но когда он начинал чувствовать, что при виде Катрин кровь его закипает, он поднимался и уходил, уверяя себя, что никогда ноги его в этом доме не будет, но затем приходил вновь, и все продолжалось по-старому, затем он снова уходил, давая себе клятву не приходить, тут же нарушал ее, погружался все глубже и глубже в море страсти, уносимый течением в бездну.
Он спрашивал себя, страсть ли это, которая угасает, как только удовлетворишь желание, или же это в самом деле любовь, захлестнувшая его сердце, покорившая чувства, ежедневно принуждающая его к невыносимому для него служению женщине, которое он всю жизнь отвергал и презирал. Ответ был нелегким. Впрочем, ошибочен был сам вопрос. Как можно отделять страсть от любви! В силах ли он сам понять свою ошибку? Разум, готовый оправдать его, нашептывал, что их отношения не зайдут далеко и, если все же это случится, она ему быстро надоест. Только утолив голод, кричащий в крови, он сможет преодолеть себя, сумеет оттолкнуть от себя женщину и уйти. Таков уж его характер: он строптив и быстро пресыщается. Ему поможет в этом любовь к морю, которая сильнее всех других чувств.