Согбенный годами старец глядел с кургана на едва светлеющую на горизонте степь, вознося к небу греховные моления о даровании ему скорой кончины:
«Господи всеблагий, — шептал он, — зачем ты длишь без меры дни мои? Для чего терзаешь душу мою испытанием верности? Куда бы ни ступил я — влево ли, вправо, — все едино: иду путем Иуды Искариотского… Зачем шлешь ты неразрешимый выбор — отечество мне предать или же чадо духовное? Господи милосердный, ради сына вочеловеченного, принявшего мученическую смерть за людское племя, отврати от меня гнев свой, забери жизнь мою! Ибо нет сил влачить дни ее, и тяжек жребий мой».
Далекая зарница полыхнула на горизонте, на какое-то мгновение выхватывая из темноты вершину кургана. Витязи заставы сидели у костра, оглядывая безлюдную степь. Близ них, сложенные колодцем, лежали просмоленные вязанки хвороста. Достаточно было одного касания факела, чтоб они вспыхнули ярким пламенем, загодя упреждая отдыхающее войско, откуда следует ждать атаки. Но врага не было. Хворост лежал темной руиной и, точно окаменевший житель этой странной башни, рядом торчал языческий идол с пустыми каменными вмятинами глаз.
Старец Амвросий перекрестился. Ему вдруг показалось, что древний божок вдруг хищно ощерился.
— Спаси и помилуй, — прошептал монах. — Экое наваждение.
Он собрался вновь перекреститься, но остановил пальцы у лба.
— Ан нет, то не наваждение, а знак — дурная примета. Не след Святославу к Тмуторакани идти. Пусть домой возвращается или воеводу заместо себя в бой шлет. Кто в храбрости его усомнится?! Такого Фомы неверующего во всей Руси не сыскать. А ноне ему не в сече рубиться, а для державы себя поберечь след. О том знак мне. Так и есть — о том!
Он начал спускаться с кургана, продумывая слова, которыми станет увещевать Великого князя.
— Лишь бы послушал! Лишь бы не взыграло ретивое. Лишь бы… — Он тихо охнул и осел, теряя сознание.
Сила, лишенная разума, гибнет сама собой.
Октавиан Август
Мафраз не любила морские путешествия — они напоминали ей исключительно грустные события. Перед глазами ее вставали то картины невольничьего рынка в Александрии, куда она была доставлена на корабле магрибских пиратов, то схватка с сельджуками посреди Эвксинского Понта, то гибель императорского дромона неподалеку от берегов Херсонеса.
Последнее видение преследовало ее неотлучно. Это был один из тех немногих случаев, когда Мафраз — не та девочка из Исфахана, дочь премудрого лекаря Абу Закира, — а совсем другая Мафраз, купившая себе лучшую долю, обольстив в Константинополе старика-вельможу: так вот, то был редкий случай, когда она испугалась за свою жизнь. Уже спустя день персиянка сама не могла сказать почему: видела смерть часто, не единожды доводилось и самой дарить ее, да и обманывать безглазую случалось не раз. Но в час, когда корабль с посольством василевса Иоанна неумолимо тянуло на скалы, и они с маленькой севастой спасались на столешнице, перед глазами Мафраз вдруг как наяву встал опутанный виноградом двор с журчащим фонтаном, и мудрый Абу Закир Исфахани, толкующий ей «Канон врачебной науки» божественного Абу Али аль-Хусейна ибн-Абдаллаха ибн-Сины.