Брасар молчит, но видно — его снова что-то смущает.
— Не переубедил я тебя?
— Так видишь ли… играть… с металлистами тоже нечего играть…
Правда, сказано это очень неуверенным тоном, но Анри оглядывает товарищей: вы только послушайте, какие чудовищные вещи он говорит!
— Да ты понимаешь, что ты мелешь? Ты только послушай! Ведь это же совсем другое дело! Ты видел, до чего возбуждены были металлисты? Как по-твоему, могли они ограничиться простой забастовкой на два часа, а потом мирно разойтись по домам и чувствовать себя в боевой готовности к завтрашнему дню, к демонстрации? Ведь даже если не все получилось так, как хотелось — а согласись, что иначе и не могло быть в таких условиях, — разве ты не понимаешь, что мы сегодня добились многого? Разве ты не понимаешь всего значения сегодняшней демонстрации для завтрашнего дня, да и для всей дальнейшей борьбы? По-твоему, что надо было делать? Ты представляешь себе? Ну? Скажи, что?..
Брасар ничего не отвечает, он раздумывает. Он-то, по-видимому, все понял. А ведь другие, те, кого сейчас здесь нет, наверное, думают именно так, как только что думал он: металлистов, мол, оставили сражаться почти в полном одиночестве. И главное — ради чего? То же самое говорили железнодорожники на последнем собрании. Такие настроения могут повредить завтрашней демонстрации.
— Назвать это поражением может только тот, кто никогда не сражался! — заявляет Макс. — Все не так просто! Как будто можно каждый раз побеждать…
— Наоборот, — вмешивается Лисьен. Он горд тем, что его назначили выступать вместо Рубо, когда не было Брасара. Не то чтобы он любил говорить, он ведь сам первый отказался, когда пришел Брасар, но он горд оказанным доверием… Вот почему сейчас мир кажется ему прекрасным… — Наоборот. Какое же это поражение? Я никогда не видел, чтобы с верфи пришло столько народу.
— А в тридцать шестом году? — вспоминает Брасар.
— Ты прав, но ведь сколько с тех пор воды утекло.
— Раз мы можем провести параллель с тем временем — это уже неплохо, тебе не кажется? — говорит Макс.
Теперь, когда Анри снова со всеми, Поль опять замолк. Он даже держится как будто сдержаннее, чем раньше.
— Несомненно. Все это очень хорошо, — все же вставляет он. Слова как будто даже незначительные, но говорят их обычно, чтобы помочь подвести итог.
— Несомненно, — повторяет за ним Анри, как бы отвечая самому себе. — Конечно… Нельзя же было, в конце концов, надеяться, что одна такая демонстрация может сорвать разгрузку этого проклятого парохода…
— Какого парохода? — вдруг спрашивает старенькая мать Клебера. Это ее боялись разбудить в ту ночь, когда готовились сделать надпись на базе подводных лодок. Она очень больна, и ей по виду можно дать все семьдесят, семьдесят пять лет. Она сидит, забившись в старинное скрипучее соломенное кресло, около самой печки. На плечах у нее черная шерстяная пелеринка, поднятая почти до самых ушей.