«Как чудесно, что я пришла сюда, — пронеслось у меня в голове. — Как необыкновенно хорошо, что я увидела сегодня Большой консерваторский зал. Ведь именно сюда ходишь ты на работу. Именно здесь ты настраиваешь те самые редкие инструменты, который должны переливаться волшебными звуками только от одного твоего прикосновения! Это как бы привет от тебя, любимый. Мы не увидимся сегодня, но я приду к тебе на свидание… сюда. Я каждый день буду приходить сюда к тебе на свидание, и никто не будет об этом знать. Даже ты. Я буду слушать музыку, которая рождается благодаря тебе, и буду рассказывать тебе о своей любви…»
Додумывала эту мысль я уже на ходу. До начала концерта оставалось каких-нибудь десять минут, и я в отчаянье заметалась в поисках лишнего билетика. Наконец, у самого памятника Чайковскому мне удалось купить его у какого-то бог знает чем смущенного студента.
Слава богу, слава богу, слава богу! Мое свидание состоится.
* * *
Музыка лилась… лилась…
Вместе с ней лились мои слезы — я не замечала этого, как и не замечал никто другой. Люди в зале сидели большей частью с закрытыми глазами, они слушали чарующее исполнение этого действительно прекрасного музыканта или расслабившись, обмякнув в кресле, или напротив — подобравшись, как для прыжка. Там, за консерваторскими стенами, могло происходить что угодно. Здесь же была только музыка, одна только музыка. Она гладила меня по лицу, которое я подставляла ей, баюкала, обнимала, засыпала золотом мелодий и увлекала за собой…
Иногда я все же приоткрывала глаза и смотрела на пианиста. Он был очень молод для мировой знаменитости, вряд ли больше тридцати лет. Высокий, очень худощавый человек с длинными, откинутыми назад волосами. За роялем Константин Васенин сидел так, как будто его инструмент был местом, где рождаются миры. И сам он был богом — молодым и сильным, и музыка словно лилась из его пальцев, ее можно было потрогать, приди кому-нибудь из слушателей в голову мысль протянуть руку.
Боже мой, как же это было хорошо!
…Музыка уносила меня в самые дорогие воспоминания, заставляла сладко страдать и доводила до слез… Эта музыка существует для меня и ни для кого более, ибо такой, какой она представляется мне, ее не сможет услышать никто — пропущенная через призму чужого сознания, это была бы уже иная мелодия…
* * *
Концерт закончился, но я этого так и не поняла. Продолжала сидеть в опустевшем зале с зажмуренными глазами, вцепившись руками в подлокотники кресла, и слушала то, что еще звучало во мне. Сколько я просидела так? Не знаю. Но очнулась я от того, что кто-то, осторожно стукнув откидным сиденьем, опустился рядом со мной.