Демон воздуха (Ливек) - страница 41

— Честно говоря, меня мало волнует хозяйское чувство зависти, — напомнил я старику, ежась у себя на циновке под плащом. — Моя задача — разобраться с этими колдунами.

— А тебе не кажется, что между тем и другим есть связь? Ты вспомни его слова — он всегда хотел чего-то, не принадлежавшего бы его отцу.

— Что верно, то верно. Но он еще сказал, что император боится его.

— Боится? С чего бы это? Он слишком уже старый, чтобы представлять собою какую-то угрозу. Случись так, что Монтесума завтра умрет, трон отойдет к его брату Куитлауаку. И наш главный министр, и император оба знают это. — Старый раб звучно пошамкал голыми деснами. — Могу прозакладывать что угодно, но старик Черные Перья солгал тебе.

— А что ему прикажешь делать? — сухо заметил я. — Ведь подразумевается, что я должен шпионить за ним. Забыл ты разве?

Я отвернулся носом к стенке, но старый раб все не унимался:

— Что бы там ни произошло с этими колдунами, только причиной тому вовсе не какая-то старая вражда между стариком Черные Перья и Монтесумой. Тут есть какая-то связь с тем, чего наш хозяин хочет, — с чем-то, чего никогда не имел его отец. Вот только что бы это такое могло быть?

Наведываться в темницу Куаукалько мне очень не хотелось, но, поскольку выбора у меня не было, я, укрепившись духом, отправился туда.

Если бы я отчетливо мог припомнить время, проведенное там, я бы, вероятно, не нашел в себе сил вернуться в это место сейчас. Тогда голова моя в основном была забита мыслями о винце — вернее, муками, вызванными невозможностью его раздобыть, — вот почему события и ощущения тех дней кажутся мне благословенно далекими. Клубок воспоминаний, нахлынувших на меня, когда я подходил к невзрачным пустым стенам этого унылого и пугающего уголка дворца Монтесумы, приятным назвать было никак нельзя. Я будто снова ощутил грубые руки стражников, поставивших мое обмякшее тело на ноги и выбивших у меня из рук тыквенную бутыль. Я помню, как орал во всю глотку, возмущаясь не столько этим грубым обхождением, сколько сожалея о пролитой в песок драгоценной влаге. Я снова ощутил во рту омерзительный вкус блевотины — в точности как в то утро, когда, проснувшись в клетке, я тряс ее деревянные прутья и завывал как зверь, умоляя дать мне вина, даже не осознавая, до чего меня довело это проклятое пойло.

Я носом учуял это место, еще даже не ступив туда, — эту духоту, насыщенную запахом рвоты, мочи и дерьма и гнилостным зловонием из соседней клети, где медленно умирал от голода человек, ослабленный настолько, что даже не мог дотащить свое истощенное тело до крохотной лужицы мочи, из которой пил.