* * *
Проснулся юный конунг от тихого разговора. Голоса причального Хлюпа и сотниковского домовушки Извечи звучали едва слышно, старательно приглушаемые разговаривающими, да еще волна шелестела и шелестела под бортом за тонкой обшивкой, напевая какую-то свою монотонную песнь, тем не менее Ансгар узнал их сразу.
— А у меня своего дома никогда и не было… — говорил Хлюп, очевидно, жалея себя. — За все двести с лишним лет. Всегда, где могу, пристраиваюсь. И сейчас тоже. Летом под причалом на мокром бревне сплю, зимой у Вакоры в сенях. Там, конечно, не сильно тепло, но я не мерзучий. На солому лягу, тулупчиком нос прикрою, надышу жарко, мне и хорошо…
— А что, хозяин в дом не зовет? — удивился Извеча, сам известный любитель печного тепла и не понимающий, как можно без печки жить.
— Звал, и даже за стол сажал, да там в доме своего домовушки нет, поговорить по душам не с кем, одна только кикимора по ночам достает — щекочется. Надоела до гнилой волны. И ушел я. Она мороза боится, в сени не выходит. Там я и отдыхаю. А днем на причал хожу, смотрю, когда лед сойдет, весны жду. Наше дело ведь такое, лед двинет, причал своротить может, потому и пригляд нужен. Где подколоть, где камушков на лед наложить, чтоб весной сразу продавило и сваи укрепило. Да мало ли забот… Я и приглядываю. Да рыбкой семью Вакоры снабжаю. Полынью пробью, позову рыбину и острогой ее сверху.
— Позовешь? И как же ты ее зовешь? — удивился Извеча.
— Просто. По-рыбьи. У рыб речных у всех язык один, все друг друга понимают. Вот она и думает, что другая рыба ее кличет, и плывет. А у рыбы-то глаз на спине нету, меня в полынью не видит. И прямо под острогу подплывает.
— А я всегда только дома жил, — то ли похвастался, то ли пожаловался Извеча. — Как только меня из бревна волхв вызвал, когда дядюшка Овсень дом построил, так сразу за печкой и поселился. Я тепло люблю, и потому всегда возле печки пристраиваюсь. Ну и хлопоты там всякие были. Хозяйке, чем мог, помогал, трубу чистил, за девчонками приглядывал. Хорошо, спокойно было. Если бы дикари не приплыли, так бы в покое и жил все свои века.
Ансгар зашевелился и этим шевелением прекратил разговор. Дожили люди до того, что нелюди их дикарями называют. Чего уж дальше ждать.
Слушать разговор нелюдей уже не хотелось, и Ансгар в легком раздражении встал, разбудив улегшуюся на его ноги собаку, готовую последовать за человеком туда, куда тот пойдет. На причального Хлюпа с домовушей Извечей конунг глянул в полумраке трюма сердито и увидел, что Извеча лежит, обняв короткой ручонкой волкодлачку, которая от пробуждения конунга глаз открыла и на него недобро покосилась. Не хватало еще, чтобы волкодлачка стала конунга дикарем считать, как все ее друзья. Впрочем, может быть, и считает, потому что одноплеменники конунга ее такой оставили. И вернется ли она в прежний образ — еще неизвестно.