Когда-то, уверяют старые люди, солнце светило ярче, веселее, так как его утром умывала и чистила ясноликая белокурая красавица. С помощью волшебных снадобий она выводила пятна на солнечном лике, и светило излучало энергию на полную силу. Можно было, скажем, в поле засыпать пшено в казан с водой, и кулеш варился сам по себе, закопаешь яйцо в песок — оно тебе и испеклось. Что потом стало с этой панянкой, что солнце чистила, куда она исчезла, никому ныне не известно, солнце же без обслуги затосковало, побледнело, с его лица уже не сходят пятна.
Восходы и закаты стали украшением наших знойных кочевых дней. И утром, и вечером мы наблюдали за тем, как солнце играет в водах больших и малых водоемов. Их немало встречалось по пути. Голубизна вод радовала взгляд, прохлада освежала тело, однако, как известно, что видит око, то часто зуб неймет. Утолять жажду мы предпочитали из придорожных колодцев и криниц. Они были нашими дорожными маячками, отчетливой желанной целью и одновременно итогом прожитого в скитании по пыльным шляхам дня.
В одном из степных сел Белобережья (так в древности называли херсонские края) незнакомая женщина, которая вынесла нам ковш холодной колодезной воды, на наше «спасибо» ответила сердито: «За воду не дя-кують». Кстати, странствующий люд в украинских селах привечают и охотно угощают не только водой. В Подолье женщина в черном платке остановила нас и предложила выпить молока. Мы стали отказываться (только перед этим останавливались у колодца), но подолянка уже наполнила кухоль. «Выпейте, хлопцы, за моего сынка, шо вбився на этой дороге месяц назад». Но вот неприятие нашей благодарности за воду — что это? Смысл ответа степнячки такой: напоить путника — не услуга, не проявление доброй воли хозяина, а его долг. Ведь вода — исток бытия, она начинает и замыкает жизненный круг человека наряду с такими вечными и незыблемыми категориями, как земля, хлеб, солнце.
Странствуя вдоль украинской границы, мы убеждались на каждом шагу в особом отношении сельского люда к питьевой воде (о малых и больших водоемах разговор особый). Об этом можно судить по тем метким и колоритным диалектным названиям родников и криниц, которые мне удалось собрать на подольских, буковинских, галицких и полесских перепутьях. Животок, желобок, колыбелька (исток реки), жерло (родник на дне колодца), дзюрок, живинец, ключина, коровье копыто, подгорник, родовище, слойок, студница, чистяк — эти родниковые слова и поныне можно услышать в украинских селах.
Запомнились и надолго угнездились в памяти степные журавли-«взводы», подольские колодцы с каменными корытами-«тырлами», в которых когда-то стирали белье, буковинские криницы-теремки (некоторые из них даже одеты в хрупкое стекло, украшены зеркалами), полесские карликовые хатки. Все в таких домиках внешне настоящее, пригодное для жизни маленьких человечков: и крыша с дымарем есть, и окна на месте, и стены затейливо расписаны. Но вот открываешь дверцу — и из темной глубины веет колодезной прохладой и тайной: — хатки, оказывается, построены для живительной «зашкурной» — грунтовой — воды. На Буковине многие колодезные сооружения и родники снабжены надписями. Как не притормозить возле родника, над которым выбиты такие слова: «З глыбыны бежить водыця — зупинысь воды напиця»? Невозможно удержаться от хотя бы краткой остановки у полевой кринички, к которой прибита табличка «В память о трагической смерти Кушнира Владимира. От родителей». В селении Малинцы под Черновцами буквально в десяти шагах друг от друга стоят два колодца — один возле фигуры, крест которой обвешан рушниками и иконами, другой у родника. Мы напились воды из родника. Ополоснувшись, подняли головы и увидели над стеной, из которой струилась вода, вырезанную из жести цифру «50». Рядом с ней (тоже из жести) лепились какие-то слова, но некоторые буквы выпали, поэтому за разъяснением надписи мы обратились к старику, что кряхтел под тяжестью мешка, набитого травой. Буковинец остановился, разогнулся и, присев на свою ношу, сказал: «То ще при советской власти строили, когда пятьдесят год ей справляли. Теперь все, теперь позакопали». Мы так и не поняли — то ли с радостью, то ли с огорчением прозвучали его слова. Но что «все» и что «позакопали» было, кажется, ясно. Родник-то продолжал хлюпать, одаривая прохожих прохладой и чистой влагой. Старый буковинец-трудяга больше не произнес ни слова — сидел на мешке и молча курил.