Очень скоро стало ясно, что леди де Леоне, хоть и не было в этом никакой ее вины или умысла, внушила пылкие чувства нашему епископу. И в этом не было ничего удивительного — она была так стройна, ее карие глаза были такими красивыми, зубы такими белыми, а кожа такой нежной, что многие и многие мужчины провожали ее взглядом. Да, конечно, она была не так чтоб молода, но за то, чтобы так выглядеть в ее годы, многие женщины поверьте, отдали бы душу. А уж наш епископ отдал бы душу за один только ее взгляд… И чувства его были столь сильны, что у меня бы язык не повернулся посмеяться над почтенным Адипатусом. Он был так трогателен в своих ухаживаниях, что добрая моя Беатриса лишь с христианской кротостью принимала его дары, надеясь, что со временем Иисус возвратит ему разум. И каждый раз просила меня помолиться за его душу, терзаемую столь тяжким испытанием.
Не так легко было разрешить другую неприятность, которая постигла мою прекрасную спутницу. Неприятность эта звалась графом Солсбери. Он так решительно шел на штурм, что леди де Леоне ничего не оставалось, как надавать ему пощечин, когда он подкараулил ее как-то в галерее. Но потом небеса послали нам помощь в лице почтенного примаса, который прознал, что у него есть соперник. Я не поняла и половины слов, что произносил в адрес Солсбери наш добрый пастырь, когда думал, что мы его не слышим. А скромность не позволяет мне повторить те, что я все же поняла. Но, хотя слова эти и вправду оскорбительны для благородных дам, действие свое, благодарение небесам, они оказали. И Солсбери, которого уже все за глаза именовали не менее непристойным прозвищем, в котором «длинным» был уже вовсе не его меч, а то, что, собственно, и не давало ему покоя… ну так вот, он внял словам достопочтенного Адипатуса и стал вести себя куда как благоразумнее. Вот что значит искусная проповедь, пусть даже и облеченная в столь грубую форму! Но недаром говорят, что для разных ушей нужны разные слова…
Но о самой леди Беатрис я по-прежнему знала очень мало. Она всегда больше слушала, чем говорила. И, да простит меня Господь за это любопытство, мне все сильнее хотелось хоть что-нибудь о ней, да узнать. И скоро мне представился такой случай. Недавно у нас среди пришедших евреев появился некий Беймамон — искусный врачеватель и, говорят, лекарь самого Саладина. К моему удивлению, леди де Леоне оказалась с ним знакома. По некоторым ее словам я поняла, что она встречала его в Святой земле. И вот как-то вечером, когда мой дорогой супруг оставил меня ради каких-то неотложных дел, я решила поговорить с этим врачом с глазу на глаз — у меня были к нему пара вопросов, которые я хотела задать без посторонних. Поэтому я не стала посылать Эм или Бетси, а просто тихо дошла сама до его покоев — благо они были совсем недалеко, и уже чуть приоткрыла дверь, как вдруг услышала из-за портьеры голоса. Лекарь был не один, он разговаривал с какой-то женщиной. Я поняла, что выбрала неподходящее время. И тут же хотела было уйти, как вдруг узнала в говорившей мою дорогую подругу и советчицу. Голос ее, обычно ровный и спокойный, сейчас был так тих и так дрожал, что я даже разобрала не все слова. Говорили они на латыни, так что не могу ручаться, что я поняла все, но даже того, что я поняла, было более чем достаточно… И, да простится мне мое прегрешение, но любопытство мое было уже столь велико, что я не смогла уйти, и лишь напряженно вслушивалась в их разговор, дрожа от ожидания, что кто-нибудь застанет меня за этим недостойным занятием.