Многие женщины завидовали Вериной маме. Всем хотелось иметь такую дочку, как Вера, — скромную, прилежную, успевающую по всем предметам. Но когда Веру хвалили в мамином присутствии, маме это не нравилось. А тут еще упорные слухи, что она Веру не любит и обижает.
— Жаловаться на меня вздумала? Жаловаться? — повторяла Лидия Алексеевна, наслушавшись разговоров о том, что она не ценит дочь и что надо бы быть с ней добрее. — Почему мне все твердят, что я с тобой плохо обращаюсь? Что ты им наболтала?
— Мама, я никому ничего не говорила, — отвечала Вера.
— Нет, ты мне скажи, ты мне объясни, чем ты недовольна? Тебя здесь пытают? Голодом морят?
Ее не пытали и не морили голодом, но ежедневно, ежечасно внушали, что она — никто, ничто, дефектная ваза, в которую даже воды не нальешь. Что ее мнение никому не интересно, что ее нужды будут удовлетворены в самую последнюю очередь, и пусть еще спасибо скажет, ей и этого много.
Вера упрямо отмалчивалась. Чтобы не слышать материнских попреков, она выстраивала в голове колонки цифр. Столбцы, башни, пирамиды. Она играла с ними, рассыпала их, опрокидывала, перемешивала, и они никогда не терялись, никогда ее не подводили, снова выстраивались стройными столбиками. За колонками цифр с их чистой и строгой красотой Вера пряталась от хаоса и безобразия окружающего мира. Вот если бы папа был жив…
…Школа стала для Веры убежищем. Здесь ей было хорошо, здесь ее уважали и восхищались ее способностями, здесь у нее появились друзья. Здесь было то, в чем она с детства нуждалась: разумный распорядок. Здесь торжествовало неизвестно откуда взявшееся, но глубоко укоренившееся в ее душе чувство справедливости. Только мама встречала Верины школьные успехи более чем прохладно, видимо, догадываясь, что в школе власть над дочерью от нее ускользает. Она никогда не хвалила Веру за пятерки, исподволь давая ей понять то, что старшая сестра однажды простодушно выразила открыто:
— Да такой страхильде, как наша Верка, только и остается, что учиться! Кто ж ее замуж-то возьмет?
Вера не обиделась. У нее давно уже и прочно засело в голове, что она нехороша собой. Еще с детского сада, когда она не понравилась мальчику Саше. А может, и не Саше. Разглядывая в энциклопедии бескровные аскетические лица средневековых монахов-математиков, она говорила себе: «Да это же я! Это мое лицо!»
А мама, когда Вера, учась уже в десятом классе, приняла участие в математической олимпиаде, даже приходила в школу объясняться с директором и учителем математики, чтобы не загружали дочку дополнительными заданиями. Но ее не захотели слушать.