Но тогда, в старые времена, весной реки разливались от тающих снегов, и буйные воды неслись в Дунай, выходили из берегов, переливались в озера. Разлив продолжался почти целый месяц, пока наконец реки не начинали входить в свои берега, оставляя людям напоенную плодородную землю. Каждый обрабатывал по сотке земли, которые называли в народе водными огородами. На немалую часть года сельчане становились «гурбетчиями» — людьми, странствующими в чужих краях в поисках заработка, то есть занимались отходим промыслом. Потому-то их трудно было называть земледельцами. Хлебом, овощами они обеспечивали себя, работая на земле зажиточных хозяев, а случайный промысел давал деньги для других нужд. Одевались в домотканое полотно — почти в каждом доме умели шить одежду. Не было в селе ни часовни, ни церкви, а потому свадебные и похоронные обряды выполняли священники из других деревень. Но чаще люди обходились без них, следуя поговорке: «Нива не в молитве нуждается, а в мотыге». Но, как бы трудно и бедно ни жили люди, они воспитывали детей в трудолюбии, уважении к земле отцов. Например, отец никогда не оставлял сыну дом в наследство, он должен был начинать самостоятельную жизнь сначала: строить себе дом, двор... Эти и другие обычаи, как говорил Иван Тончев, помогли им выжить до лучших времен.
Осенью сорок четвертого, как только Красная Армия форсировала Дунай и вступила на территорию Болгарии, в селах и городах начала устанавливаться власть Отечественного фронта. Тогда Иван Тончев и стал руководителем партийной организации в Сараеве, а его друг Тодор Добрев — первым председателем сельского самоуправления.
Тончев помнил этот день до мельчайших подробностей: каким был воздух, ветер, помнил запахи, скрипку пастуха Ивана Дишкова, его музыку, что звучала тогда; и то, как его двенадцатилетний сын Тончо выводил охрой героические рисунки на беленых стенах домов. Помнил, как пастух Дишков при всем честном народе разорвал свою рубашку, думая, что ему тут же выдадут новую, притом красную. Так он представлял намерения новой власти. Но оказалось, что власть не выдает рубашки. И ему пришлось ходить в разорванной, пока сам не сшил себе рубашку — как все сельчане, сшил и покрасил в красный цвет...
День этот позже стал как бы вехой, и люди, еще долго восстанавливая в памяти то или иное событие из жизни села, говорили: «То было до этого дня», или: «Нет, после этого дня...»
Поезд шел. Иван Тончев вспоминал, и воображение вновь и вновь бросало меня в ту победоносную осень, в село, алеющее от этих красных рубах.